В седьмой главе книги «Явление и смысл» Шпет рассуждает о формах выражения смысла: «“Выражение” (понятие) как бы распадается на две части: и рядом с чисто логической, рассудочной, формой “охвата” и “обнимания” мы замечаем другой, разумный момент “ocмыcлeния” и “ypaзyмeния”. Бытие разума состоит в герменевтических функциях, устанавливающих разумную мотивацию, исходящую от энтелехии, как “носителя” предметного бытия, как “духа предмета”. Последний находит свою характеристику в <em>логосе, – </em>“выражении”, – проникающим предмет и составляющим явление, “обнаружение”, “воплощение” духа. Его “объективирование”, будучи разумным, мотивированным, есть организующая направленность различных форм духа в их социальной сути: язык, культ, искусство, техника, право» [Шпет 2005, 174]. В этом рассуждении отчетливо проступают контуры его концепции «внутренней формы слова», в основании которой лежит герменевтическая методология. В это же время он пишет сказку «Девочка-Цветолюбочка», в которой воплощаются его теоретические установки. Эта сказка может сегодня рассматриваться как эпистолярный нарратив и фактически выступает в качестве «со-мысли» Шпета о жизненном, экзистенциальном потенциале герменевтики (Подробнее о роли нарратива в гуманитарных исследованиях см.: [Herman, 1997; Hogan, 2013; Baroni, Revaz, 2016; Тюпа web]).

Шпет сочинил эту сказку для дочери Маргариты, когда та болела дифтерией, об этом событии упоминается в его письмах к Н.К. Шпет, а также в письме Л.И. Шестова [Щедрина (ред.) 2005, 197, 333]. При всех жанровых особенностях сказки Шпет в игровой форме рассказывает маленькой девочке о важности понимания смыслов, знания разных языков и о значимости общения. Игру словами и смыслами Шпет начинает с посвящения и в первой же фразе разъясняет: «Цветолюбочка, – так уже все называли эту девочку, хотя ее настоящее имя обозначало только один простенький цветочек, скромную маргариточку» [Щедрина (ред.) 2005, 297]. Сюжет сказки прост. Девочка отправилась в Царство нарциссов, а ее подстерегал маленький враг «микроб» (палочка дифтерии, которую разглядел ученый Лёффлер [Щедрина (ред.) 2005, 298]). Этот микроб увлек девочку за собой, и она заблудилась. И не у кого дорогу спросить домой, так как Цветолюбочка не знала языка цветов. Затем она встретила Бабу-Ягу, которая попыталась преградить ей дорогу домой. Но Нарцисс-повелитель, который попал в букет, помог Цветолюбочке справиться с чарами Бабы-Яги и передал свою волшебную силу другому нарциссу (его Цветолюбочка специально отложила для папы), а потом папа, который дружил с фонариками, помог ей вернуться домой.

Конечно, сразу видно, что сказку эту придумал философ, который не просто описывает реальность и переводит ее на язык образов. Текст пронизан рассуждениями. К примеру, вот как он объясняет дочери происхождение добра и зла: «Ведь самого Горя и самой Радости не существует отдельно от людей, они так и не существовали никогда. А появляются они у нас от того, что человек сам сделает так, чтобы другим было хорошо, тогда у него появляется радость, или плохо, тогда у него горе. Ну, значит, так он сам себе их причиняет, но так же получает он их от других. Но только с тех пор, как человек начал всюду вмешиваться, и разные вещи стали причинять горе или радость. И все равно, как бывают люди, которые только и делают, что причиняют другим радость, а другие – горе, так завелось и у всех вещей и существ на свете. Ну и это еще не все. Все знают, что есть люди великие и люди мелкие. И вот, великие люди все больше приносят радость, и чем они сами больше, тем и радость от них больше, а у мелких так, что чем они меньше, тем и горе от них больше, то же завели и все существа и вещи. Вот сколько разного нужно было рассказать, чтоб всем было ясно, откуда и у девочки Цветолюбочки появились враги» [Щедрина (ред.) 2005, 297–298]

В этом рассуждении проступают контуры шпетовской этической концепции, ее смысл. (Замечу, кстати, ни в одном шпетовском опубликованном произведении эта концепция не выражена яснее, чем в этой сказке.) Специфика ее в том, что человек видит мир таким, каким он его способен истолковать. Этот пример очень показателен для герменевтического исследования, когда читатель интерпретирует, а тем самым понимает стоящую за словом реальность. То самое движение по кругу, о котором писали Шлейермахер, Гадамер и др. «Неизбежное движение по кругу именно в том и состоит, что за попыткой прочесть и намерением понять нечто “вот тут” написанное “стоят” собственные наши глаза (и собственные наши мысли), коими мы это “вот” видим [Гадамер 1991, 18].

Еще один важный момент, касающийся герменевтики напрямую ‒ тема разговора и языка. В сказке Шпет несколько раз ставит акценты на этом. Необходимо отметить специфику воспитания детей в семье Шпета: с самых ранних лет они учили языки, писали домашние диктанты и читали множество книг. Зная этот контекст, зная элементы биографии и Шпета и его домашних, читатель начинает понимать, откуда знает много языков Маргариточка: «Но старуха ничего не могла ответить, потому что не понимала того языка, на котором спросила Цветолюбочка Не важно, что она еще малютка, она уже много стран видела, и она сразу поняла, на каком языке ей ответила старуха. – Я спрашиваю, бабушка, – сказала она уже на языке старухи, – где дворец вот этих цветов?» [Щедрина (ред.) 2005, 299]. Точно так же можно понять, почему в сказке Шпет описывает папу Цветолюбочки как человека, который «…давно и много учился всему по разным книгам, а потому совсем не умел разговаривать с живыми вещами и существами. Только книги рассказывали ему, все, что ему нужно» [Щедрина (ред.) 2005, 304]. Поэтому и помощь он получил от фонариков (символ света знания и проблесков понимания): «Ведь фонарики, как только их зажгут, тотчас вступают в беседу друг с другом, и каждый рассказывает другому, что наблюдал за весь день, и что ему видно ночью. Теперь не забудьте, что фонарики есть на всем свете, – хотя и разные везде, – где только есть люди и жилье человеческое. Значит, как только заговорят между собою, им легко узнать все, что только делается на белом свете, потому что ведь все они находятся в общении, и весть от одного к другому передается моментально. Всем известно, что свет распространяется скорее всего на свете! Даже океан самый широкий не мешает фонарикам сообщаться друг с другом, потому что по океану всегда бегают пароходы с фонариками, а на берегах стоят огромные фонари – маяки» [Щедрина (ред.) 2005, 304]. В данном случае раскрывается тот самый герменевтический принцип соотношения понимания частей и целого, о котором говорил Шлейермахер: «…все отдельное может быть понято при посредстве целого, и что каждое объяснение отдельного уже предполагает понимание целого» [Шлейермахер web].

Однако разговор, пусть и с предметами (книги, фонари, даже цветы), играет важную роль в сказке Шпета, поскольку именно общение, взаимодействие, разговор ‒ смыслообразующий момент для философа. Здесь можно увидеть также корни его дальнейших рассуждений о понимании. Так, в 1927 г. в работе «Искусство как вид знания» он пишет о симпатическом понимании: <em>«…</em>приходится говорить, если о понимании все-таки, то понимании особого рода, не интеллектуальном, а любовном или ненавидящем. Чтобы подчеркнуть имеющую здесь место непосредственность переживания у воспринимающего как ответ на переживание N, здесь уместно говорить о <em>симпатическом понимании</em>. Слово “симпатия” оттеняет и эмоциональный по преимуществу способ восприятия переживаний N, и его непосредственность, основанную на прямом “подражании”, “сопереживании”, “вчувствовании” и т.п.» [Шпет 2007, 248].

Без этой непосредственности понимания, без Другого невозможно поддержание «сферы разговора» ‒ и этим Шпет делится в сказке с дочерью. Неслучайно, когда девочка по сюжету попадает в беду, она оказывается вначале в ситуации непонимания («Нарциссики качаются, головками кивают, показывают, куда идти, что-то шепчут так тихонько между собою, но ведь Цветолюбочка еще не понимала их языка» [Щедрина (ред.) 2005, 298]), а затем и вовсе в изоляции от других людей. И спасает ее именно языковое свидетельство фонарика. «Может, – обращается она к фонарику, – кто-нибудь тут пройдет после меня и найдет тебя, и ты расскажи обо мне!» [Щедрина (ред.) 2005, 305].

Таким образом, эта сказка – творческая лаборатория, которую нам раскрывает архив Шпета. Здесь отчетливо проступает его движение к «внутренней форме слова», как основе понимания действительности. И легко видно, на каком материале эта концепция рождалась: нарратив в поэтической форме представляет нам его логику смысла (то, что позднее Шпет определит как внутреннюю форму слова). Приведу цитату из книги, написанной Шпетом через 13 лет: «То, что до сих пор излагают как “историю значений”, в значительной части есть история самих вещей, перемены в способах употребления их, вообще быта, но не “история” смыслов как идеальных констелляций мысли. Поэтому-то, в действительности, до сих пор у нас нет не только “истории значений” (собственно словообразования или словопроизводства – из этимон), – но нет даже принципов классификации возможных изменений значений. Опыты Пауля, Бреаля, Вундта – решительно неудачны. Не говоря уже о смешении названия со “словом”, вещи и представления со смыслом, в них смешиваются в качестве принципиальных формы логические с поэтическими. Между тем смысл разливается и по тем и по другим, т.е. от рода к виду, и обратно, от части к целому, от признака к вещи, от состояния к действию и т.п., но также от несущественного логически, но характерного поэтически к вещи и т.п. “Однорукий”, как название “слона”, не меняет логической формы, но на ней водружает новую форму. “Земля в снегу”, “под снежным покровом”, “под снежной пеленой”, “в снежной ризе” и т.п. – все эти слова могут рассматриваться как одна логическая форма, но здесь не одна внутренняя форма поэтическая» [Шпет 2007, 241].