Рассуждения о Вебере необходимо начать с мысленного эксперимента. Что если Вебер опубликовал бы свою речь сегодня? Представляется, что его моментально «заклевали» за непоследовательности и ошибки. Как глубокий знаток мировых религий и тонкостей теологии мог приписать слова Тертуллиана «верую, ибо абсурдно» святому Августину [Weber 2017]? Не только студенты его не подправили, но и по прошествии двух лет, пока речь готовилась к публикации, этого не сделали ни редакторы, ни многочисленные коллеги-теологи. Уже сам этот факт кое-что говорит нам о существенных сдвигах в характере научного дискурса, и прежде всего о возрастающей роли критики, которая, отчасти, становится самоцелью, и во многом замещает те исходные мотивации научного поиска, об утрате которых сокрушается в своей речи Макс Вебер. И именно в этом критическом пункте возникает первый парадокс. Вебер так сформулировал тезис, что всякая критика столкнется с парадоксом. Если мы отклоняем его основной тезис о недостижимости подлинного бытия, окончательной истины, то мы лишь подтверждаем веберовский тезис о том, что всякая истина живет сравнительно недолго ‒ окончательной истины сформулировать вам никогда не удастся. В целом, эта статья перенасыщена такими парадоксальными смыслами. Один из них вытекает из неокантианского бэкграунда Вебера и касается условий возможности современной науки.

И здесь мы видим парадокс, связанный с очевидной несовместимостью двух ключевых идей или, лучше сказать, дистинкций. В первую очередь, Вебер проводит жесткую демаркацию науки через различение научных, предметно-истинностных высказываний и ценностных суждений. Именно эта идея предметной демаркации истины и ценности была востребована и понималась как суть работы. Вторая, на наш взгляд более глубинная, идея временной демаркации внутри науки: между прошлой наукой, претендующей на реконструкцию божественной воли и подлинного бытия, науки как необходимой предпосылки человеческого счастья и благоденствия общества, и наукой современной Веберу. Прошлая наука (Кеплера и Галилея, Коперника и Ньютона) действительно могла претендовать на особый выделенный статус в обществе, на особую миссию ученого как выделенного наблюдателя. Это собственно и составляло призвание ученого (Beruf).

Наука современная – это, прежде всего, проектная наука. Срок жизни истинных утверждений составляет, по мнению Вебера, 10-30 лет. И здесь его прогнозы, безусловно, оправдались. Сегодня именно долговременные, притязающие на универсальность «гранд-теории» сталкиваются с трудностями финансирования (в особенности, в социальных науках), а поддержку получают, как правило, 3-5-летние проекты. Никакой миссии по приоткрыванию божественного предопределения у ученого больше нет, ведь современная наука утратила функцию, которая была у протестантской веры: связывать экономический успех и замысел бога, в отношении предопределенного к спасению человека, т.е. его подлинное бытие. В нынешней науке эта связь распалась. Успех научного исследования ценен сам по себе, а подлинное бытие, благо и спасение людей уже не являются связанными с этим переменными. Но тогда что же все-таки мотивирует исследователей в этих условиях, какого успеха ждет ученый, какая функция у науки? Это ключевая проблема речи Вебера.

Первая идея ‒ это идея объективности, сам предмет выступает в роли truth-maker’а суждения в предметно-тематическом измерении научного дискурса. А в суждении о ценности (законов, тех или иных форм жизни или культуры) такого производителя истинности не наблюдается. (В аналитической философии сознания, правда, говорят о некоем Wish-maker’е, т.е. о производителе желания или потребности, как своего рода «заместителе» предмета в ценностном суждении.) Вторая идея ‒ идея отказа от истинностных притязаний науки во временном измерении.

Связующим звеном между двумя дистинкциями, на наш взгляд, выступает идея двойной демаркации науки во времени и пространстве: с одной стороны, от других форм культуры и социальности в некоем социальном пространстве, и, с другой стороны, демаркации современной науки и ее прошлых устаревших форм в социальном времени. Для этого Вебер предлагает несколько признаков современности (одновременно – условий успеха) науки, которые и дают ответ на главный вопрос – в чем миссия ученого в современном обществе, в котором вообще-то ни у кого не должно быть выделенной миссии?

Безусловно, идее выделенной миссии ученого противоречит общий пафос речи. И в этом состоит загадка Вебера: зачем вообще это саморазоблачение? Зачем демифологизировать сакральную роль ученого ‒ провидца и ясновидца? Это ведь подрывает легитимность научных институтов и самих ученых как властителей духа – современных мудрецов и пророков. Но Вебер демифологизирует и расколдовывает, в том числе и сакральную роль мудреца и ученого, и этим, вновь парадоксальным образом, как раз и подтверждает свою концепцию расколдовывания и рационализации. Он не щадит никого, в том числе и самого себя – ученого-социолога. Если ученый расколдовывает мир, то и сам должен быть расколдован. Здесь Вебер проделывает тот же самый самореференциальный трюк, что и в вопросе с критикой. В результате деконструкции миссии ученого и возникает искомое понятие современной науки [Лекторский и др. 2013].

Вебер заявляет о том, что ценность науки не может быть доказана; и тут же пытается ее доказать. Ценность науки и одновременно призвание ученого, оказывается, состоят в том, чтобы обеспечить ясность определения противоположных ценностных позиций. Ученый не является «вождем» (и научная коммуникация тем самым демаркируется от политики [Касавин 2017; Бараш 2017]), но он, однако, предстает «судьей», правда, без права выноса решающего суждения. Пусть он не способен раскрыть замысел бога, зато сам как бы занимает позицию бога. Он, как всеприсутствующий наблюдатель, наблюдает мир одновременно со всех (и ценностных, и объективных) позиций, и предлагает человеку осуществить свой свободный выбор: между ценностной (религиозной, эстетической) точкой зрения и объективным, научно-ориентированным взглядом.

И снова возникает парадокс: партикуляризм науки состоит в ее универсальности, в мировоззренческой всеохватности. Наука не принуждает к занятию позиций, но показывает человеку, какие последствия имеет то или иное действие, реализующее ту или иную мировоззренческую или ценностную ориентацию. Так, если индивид разделяет некоторую фанатичную религиозную позицию, тогда придется считаться с определенными последствиями в защите своих ценностей. Мировоззренческие карты благодаря науке оказываются вскрытыми.

С одной стороны, этот взгляд, конечно, поднимает ученого на мировозренчески выделенную позицию, он видит больше, и в этом смысле является наблюдателем второго порядка [Антоновский 2017^а; Антоновский 2017^б]. Но содержательно это лишь несколько конкретизирует исходный веберовский тезис: призвание науки в том, чтобы произвести демаркацию мира объективных и субъективно-ценностных суждений. С другой стороны, здесь добавляется и новый элемент. Теперь Вебер говорит о том, что такая демаркация есть выражение нравственного долга. Т.е. научное объективное суждение оказывается еще и ценностным [Касавин 2014].

И этот тезис имеет ключевое значение для анализа работы Вебера: различение между должным и сущим само оказывается должным, а значит, в веберовском смысле – ненаучным. И здесь можно было бы обозначить главный пункт критики веберовской позиции, но он, правда, в некотором смысле сделал это уже сам. Итак, все суждения являются либо ценностными, либо истинностными. Но куда отнести, суждение, различающее между ними? Вебер решает, что оно и то, и другое. На наш взгляд, это правильное решение, но только… оно отменяет саму жесткую границу между двумя мирами.