Говоря о междисциплинарности и специализации как о проблемах науки, по-своему актуальных в начале XX века, М. Вебер отмечает неизбежность вторжения исследователя не только в свою, но и в другие области знания, особенно в социологии, а шире – в гуманитарных науках, т.е. неизбежность междисциплинарных исследований. При этом он подчеркивает возможность получения впечатляющих результатов в четком дисциплинарном поле: «…отдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации…» [Вебер 1990, 708]. Из рассуждений Вебера следует, что междисциплинарное исследование по большей части носит разведывательный характер. В случае специализации могут быть получены конкретные и более ощутимые результаты, решены конкретные задачи. Такое представление Вебера отвечает тем принципам, которые он ставил в отношении социологии.

М. Вебер констатирует небывалый расцвет науки и техники в XIX в. (в чем-то оправдавший веру человека в разум и прогресс), и одновременно сомневается в том, что этот прогресс не заведет человечество в новые тупики. Если говорить о связи науки и социального прогресса, что и делает Вебер, то этот акцент на растущей специализации и получении четких результатов понятен и логичен. Но Вебер понимает науку не только как стремление общества к прогрессу, к обустройству жизни. Он идет дальше, говоря о настоящей науке, науке – которая выше этого практического плана, которая затрагивает «последние вопросы». Поясняя эту задачу, М. Вебер обращается к Л.Н. Толстому, образно показывая, что наука помимо частных достижений должна стремиться к постижению и укреплению духовного содержания жизни человека и культуры. Подробно Вебер об этом не говорит, но здесь, на границе с этими вопросами, вряд ли он рекомендует науке оставаться в рамках строгой специализации. Скорее, она должна выходить за свои дисциплинарные и собственно научные пределы, конструируя модель человечности в контексте общего культурного гуманистического поиска.

Роль междисциплинарного исследования можно понимать как гуманизацию науки, сближение гуманитарных, естественных и технических наук с целью решения этих «последних» или экзистенциальных вопросов жизни человека, общества и культуры. Это действительно проблема для Вебера, который, говоря о судьбе эпохи, отмечает ее рационализацию и интеллектуализацию, идущую соразмерно с расколдовыванием мира, с уходом высших ценностей из общественной сферы [Вебер 1990, 733–734]. Акцент на специализации науки и обустройстве жизненного пространства человека в техническом аспекте может обернуться потерей ее человеческих ориентиров. В докладе можно усмотреть и предсказание Вебера об отдалении науки от человека и утрате ее ценностно-смыслового культурного горизонта. Наука может способствовать приближению к пониманию «последних вопросов» существования, выходя за дисциплинарные и собственно научные пределы в целях утверждения гуманистических культурных ценностей. Такой выход за пределы сциентизма осуществляют гуманитарные науки на этапе их неклассического развития, который можно интерпретировать как поворот к экзистенциальному содержанию жизненного мира человека.

Вебер ставит вопрос: в чем предназначение и ценность науки в расколдованном мире, когда рассеялись прежние иллюзии, благодаря которым наука выступала как «путь к истинному бытию и счастью»? Его ответ вполне актуален и сегодня: наука делает возможным реальное видение жизни. Она сыграла важнейшую роль в расколдовывании мира, и особенность современной культуры состоит в том, что человечество все отчетливее сознает свою судьбу, все в большей степени движется по пути самопознания и самопонимания. Возможно, в этом осознании и следующем за ним изменении культуры и есть миссия науки. «Я думаю, – полагал Вебер – что человеку не пойдет на пользу, если и от него, и от других будут скрывать тот основной факт, что его судьба – жить в богочуждую, лишенную пророка эпоху – если это будут скрывать с помощью суррогата, каким являются все подобные пророчества с кафедры» [Вебер 1990, 731]. Наука не должна брать на себя роль пророчества, сродни религиозному, скорее, она может дать человеку опору перед лицом сурового мира, не предлагая никакой неправдоподобной замены. Вебер подходит к этой проблеме, призывая социологию к исследованию реальных социальных фактов. И если во времена Вебера призыв к реальному видению по-особому звучал в контексте размежевания с религией и идеалистической философией, то сегодня этот призыв актуален для политики, экономики, массового сознания. Наука должна быть выше этих политических, производственных или иных прогрессивных мотивов, и тогда ее миссия как проводника культуры может состояться. Вебер прослеживает связь между смыслом науки и призванием отдельного ученого. Он говорит о культурном и личностном смысле науки, и призывает ученого помочь индивиду в осознании беспочвенности и поиске ответа о конечном смысле собственной деятельности. Тогда и наука, и индивид обращаются к тем самым нравственным силам, которые у Вебера связаны с образом Толстого и в отношении которых можно попытаться определить призвание и науки, и жизни отдельной личности.

Рассуждая о смысле науки, М. Вебер затрагивает множество конкретных особенностей научной деятельности и трудностей осуществления ученым своего призвания. Одной из таких трудностей является старение результатов, что делает ценность их весьма относительной. С тем фактом, что любое знание будет превзойдено, приходится мириться каждому ученому, ведь только так возможен прогресс знания, который, в сущности, уходит в бесконечность. Усилия ученого – лишь маленький шаг, и никогда нельзя сказать определенно, является ли он верным, и состоится ли он вообще. Нужно быть готовым к тому, что эта научная, а шире, всякая творческая работа ‒ рискованный путь, который может и не принести результатов. Сомнение неизбежно, но ему нужно противостоять, и, как призывал М. Вебер, «...нужно обратиться к своей работе и соответствовать “требованию дня” – как человечески, так и профессионально» [Вебер 1990, 735]. Здесь вспоминается, конечно, «Протестантская этика и дух капитализма». Ученый должен быть «увлечен» наукой, испытывать «упоение, странное и вызывающее улыбку у постороннего человека» [Вебер 1990, 708], как особую страсть и убежденность в своей миссии, веру в свою незаменимость в науке. Если этого нет в человеке, настоящего ученого из него не получится. И в связи с этим Вебер призывает каждого, кто занимается наукой, задать себе вопрос: обладаю ли я такой увлеченностью, такой страстью, такой верой?

Однако, страсть, озарение, увлечение –только одна сторона научной деятельности, которая включает еще и упорный труд. В этом синтезе и рождается наука. Процесс этот таинствен, как и само спонтанное и внезапное озарение. М. Вебер приводит различные примеры спонтанности научной деятельности, упоминая, что лучшие идеи приходят на ум, когда, например, раскуриваешь сигару на диване, или во время прогулки по улице, или в другой ситуации, но, во всяком случае, тогда, когда их не ждешь. Но, конечно же, догадка не пришла бы в голову, если бы этому не предшествовали учение, терпение, труд и страстное вопрошание – элементы, свойственные творчеству. Условия научной деятельности, которые определил Лоренцо Валла, по-своему проясняют единство труда и спонтанности в творчестве. Самым таинственным среди этих условий является «высвобожденность души», «душевный покой» (animi vacuitas), особая пустота, особая готовность к озарению, которое может случиться внезапно, но благодаря труду как приготовлению. Вебер неоднократно обращался к идее сходства творчества в науке и искусстве, отмечая роль вдохновения не только в этих сферах, но и в повседневной, практической жизни. Поэт в долгих поисках нужного слова, музыкант ‒ нужной ноты, художник – верного штриха… Список можно продолжить. Психологический процесс творчества в разных областях совпадает. Но вряд ли совпадает его экзистенциальный смысл, приоткрывающий вопрос о призвании, поскольку в руках науки находится гораздо больший арсенал средств влияния на человека, общество, природу, и гораздо выше в связи с этим должна быть ответственность ученого за результаты деятельности. Здесь поиск ответа на вопрос о призвании соприкасается с вопросом о том, каковы призвание и ценность науки в жизни всего человечества? И не только найденный ответ, но и сам поиск служит своего рода регистром сознательности и нравственных принципов человека в науке.

В заключение отмечу, что проблема профессионального призвания всегда содержит элементы экзистенциального становления, связанные с личностным самоопределением, самоидентификацией, обретением в профессии ключевых смысложизненных ценностей и жизненной миссии. Не только ученый как личность находится перед лицом «предельных» ценностей, но, как показал в докладе Вебер, и сама наука. Призвание быть ученым есть не только личностное призвание, призвание индивида, но и культурное самоопределение. В этой связи, исследование экзистенциальной миссии ученого в «расколдованном» мире охватывает и проблему его профессионального становления, и изучение экзистенциального пространства самой науки как субъекта конструирования мира. Наука как призвание есть путь по направлению к большему осознанию мира. И ученый должен осуществлять профессиональную деятельность перед лицом последних, экзистенциальных вопросов, творческое и жизненное решение которых предъявил миру Л.Н. Толстой. Призвание науки неизбежно соприкасается с ее высшим предназначением и служением благу человека и культуры, что всегда шире только лишь познавательного поиска. И хотя М. Вебер призывал к «свободе от ценностей», здесь с особой отчетливостью проявляется культурно-ценностное значение науки.