Доклад М. Вебера «Наука как призвание и профессия» представляет собой не изложение доктрины или концепции, происходящее ниоткуда и сделанное навсегда, а живой дискурс, нечто ситуативное, разговор с публикой здесь и сейчас. Ситуация задается историческими и социальными вызовами, на которые в той или иной мере, сознательно или интуитивно Вебер отвечал. Первый из них определяется его профессией. Для него как специалиста был особенно важен статус социальных наук вообще в период активной профессионализации дисциплин. Вебер самоопределяется по отношению к двум доминирующим тенденциям в этой области. В качестве полюсов для него выступают объективистская социальная наука, образец которой дал К. Маркс, т.е. политэкономия, и субъективно-психологическая линия В. Дильтея. Найти место социологии между экономикой и психологией – в этом состояла задача Вебера как ученого, и эта задача резонирует в форме противопоставления профессии и призвания. Второй мотив Вебера – это очевидный эмпирический факт десакрализации интеллектуального труда или расколдовывания мира, как он его именует. Бог умер в качестве гаранта истинного знания, природа тоже утратила статус незыблемой опоры, ведь она отныне эволюционирует, меняет облик как Протей, и ее уже не так легко поймать. Потому и само знание теряет объективность и самоочевидность, обнаруживает ошибочность, релятивизируется. Наконец, третий вызов, на который отвечает доклад, это всеобщая профессионализация и коммерциализация интеллектуального труда, которая активно началась уже в середине XIX в. в области естественных наук, а к началу XX в. захватила и социально-гуманитарные дисциплины. В рамках этого процесса наука и образование становятся обычной, рутинной практикой, говоря словами Вебера, просто услугой, что особенно рельефно проявилось в американской науке. Исходя из этих трех вызовов, стоит внимательнее посмотреть на то, что и с чем Вебер сравнивает: что есть профессия и что есть призвание как таковые?

Профессию будем понимать как зрелую стадию развития некоторой практики, предполагающей, как минимум пять признаков. Во-первых, это период ученичества, приобщения к установленным правилам деятельности и коммуникации, выработки определенных знаний и навыков. Во-вторых, профессионал практикует специализацию в некоторой предметной области, двигается вглубь, а не вширь, отказывается от энциклопедизма, свойственного ученым прошлых эпох. В-третьих, он вырабатывает и использует особые методы, характерные именно для данного типа деятельности. В-четвертых, неотъемлемым признаком профессиональной деятельности является материальное вознаграждение за систематический труд. Наконец, в-пятых, профессия – это высокоструктурированный социальный институт, а не форма субъективной мотивации. Типичными профессиями будут контрактная армия и современная наука, каждая из которых отличается высокой степенью внутренней структурности, хотя и различаются по силе групповой границы (в терминах М. Даглас).

В качестве первоначального определения, которое, далее, должно быть пересмотрено, я предлагаю такое: призвание – это когнитивно-экзистенциальная настроенность на определенный вид деятельности, которая возникает раньше профессии как социальной роли и является ее важным личностным мотивом. Призвание при определенных условиях объективируется и приобретает профессиональный статус. В практических профессиях, посвященных жизнеобеспечению человека (строитель, воин, кузнец, садовод и пр.), долгое время не существовало расхождения с призванием, не было проблемы выбора профессии. Причина в том, что они возникли значительно раньше интеллектуальных профессий, присущие им знания и навыки транслировались в неявной форме, и человек получал их по наследству от родителей и учителей. С возникновением интеллектуальных профессий (шаман, жрец, врач, художник, поэт) возникла определенная дистанция между практикой и ее осмыслением: знания и навыки включили в себя целенаправленную рефлексию, служащую обоснованию профессии. Ее частью стала проблема самоопределения и призвания. Шаман, «тот, кто знает», первый профессионал в интеллектуальной работе, должен был изначально «услышать призыв», испытать нечто вроде религиозного обращения, чтобы в дальнейшем иметь возможность претендовать на свой статус. И в дальнейшем священник, художник, поэт, ученый строили свою жизнь, во многом полагаясь на личную когнитивно-экзистенциальную настроенность. Рефлексивно-личностная установка в приобщении к интеллектуальной профессии оставалась доминирующей до XIX в. Лишь радикальная десакрализация религии, искусства и науки в наши дни, уравнивание между собой практических и интеллектуальных профессий лишает проблему призвания прежней влиятельности и остроты. Призвание оказывается массмедийным феноменом, выступает как целеполагающий нарратив, превращающий культурные образцы в идеалы путем конструирования профессионального мифа.

Наука приобретает профессиональный статус только в середине XIX в., дилетанты и любители, т.е. люди, руководствующиеся призванием по преимуществу, вытесняются и уходят из лабораторий, академий и университетов. Призвание остается основанием лишь для «хобби» ‒ дилетантского увлечения, практикуемого в свободное время бесплатно. Главной причиной выбора профессии является отныне ее социальный статус, ее место среди иных социальных институтов. Однако, в условиях разрыва между профессией и призванием, в современном «обществе знания» происходит смещение ситуации в другую плоскость. В науке как профессии групповая граница становится все более прозрачной и подвижной, грань между наукой как профессией и наукой как призванием релятивизируется. В это вносит вклад, во-первых, массовость высшего образования, позволяющая гражданину мониторить и оценивать науку; во-вторых, контркультурная критика науки, уничтожающая всякий намек на сакральность научного знания (Фейерабенд, Рорти, феминистская эпистемология); в-третьих, «распределенное знание», создаваемое учеными вместе с публикой; в-четвертых, социальная оценка науки и техники (В.Г. Горохов) и гуманитарная экспертиза [Юдин 2018] , переводящие принятие решения по поводу общественно-значимых проектов в публичную плоскость. Профессия ученого перестает быть особой профессией: в ней сливаются культурная социализация и культурная узость, политическая нейтральность и стремление к власти, возвышенность и корысть, истина и манипуляция фактами. Трудности научной профессии вынуждают ставить вопрос о формировании особой мотивации для занятий наукой, о моральных аргументах в пользу науки, о возрождении идеи «призвания ученого», о более глубоком понимании эпистемических норм вообще [Касавин 2017] и специфических формах нормативности в науке.

Проблема гильотины Юма была сформулирована М. Блэком в попытке опровергнуть тезис Д. Юма о том, что из утверждений о фактах нельзя вывести общих утверждений [Black 1964, 166]. Для этики науки она по-прежнему актуальна: этические нормы не выводятся из описания практики в силу ограниченности индуктивного вывода и гетерогенности практики, совмещения в ней хорошей и плохой практики. Более того, использование modus tollens позволяет опровергнуть этические нормы. Поэтому наука как профессия не справляется с плохой практикой: запрет последней часто оказывается конкурентным преимуществом недобросовестных ученых. Плохие ученые делают открытия, а хорошие ученые тратят время на критику плохих. Следование этическим нормам не гарантирует ни эффективного исследования, ни успешной коммуникации, а потому и не обеспечивает целостности научного сообщества. Проблема гильотины Юма неразрешима в рамках идеи науки как профессии. Необходимо переформулировать эту проблему с учетом науки как призвания.

Одна из таких переформулировок приводит к парадоксу Мертона-Поппера [Антоновский, Бараш 2018], который фиксирует диссонанс между профессией и призванием, т.е. нормативной структурой науки, обеспечивающей целостность, самосохранение социального института, и критико-рефлексивной практикой науки как творческого поиска истины, производящего когнитивную сегрегацию – диссонанс, неравенство. Выход из этого парадокса в новом понимании научного сообщества: не как монолитного единства, но как динамического, подвижного целого, в котором этос науки обеспечивает баланс мотиваций, интересов и нормативной структуры. Образцы рациональной критики направлены как на разрушение организованного догматизма, так и на достижение нового уровня единства в целях совершенствования науки и общества. Когнитивная сегрегация, производимая научным знанием, одновременно означает и всеобщее равенство перед лицом истины. Таким образом, этика науки предписывает науке более высокие нормы и цели, чем это делает правовая регуляция социальных институтов. Поэтому наука, чье бытие выходит за пределы социального института, может служить обществу его идеалом. Если второй вариант мертоновского этоса [Merton 1973] из девяти амбивалентных норм, описывает науку как профессию, то его первый вариант, предписывающий ученому нормы универсализма, коммунитаризма, бескорыстия и организованного скептицизма, характеризуют призвание ученого. Такое предписывание, вместе с тем, возможно лишь как призыв М. Вебера к простой интеллектуальной праведности (schlichte intellektuelle Rechtschaffenheit) – норме неформального общения [Weber 2002, 510].

Располагая призвание в основе профессии, этика науки вносит вклад в обоснование специального эпистемического статуса науки. Преодоление взаимного отчуждения призвания и профессии предстоит пересмотреть на пути депсихологизизации этой дилеммы. Она может быть понята как дополнительность двух социально-культурных ипостасей современной науки – цивилизационной и культурной, каждая из которых сохраняет особый баланс профессии и призвания. Наука как цивилизация отвечает на социальный заказ и создает стоимость, существуя в виде прикладных исследований и реализуя право на интеллектуальную собственность. Наука как культура формирует общественное сознание и потребляет общественные фонды, проводя фундаментальные исследования и реализуя функцию общественного блага. Уровень цивилизации не может быть выше уровня культуры: без культа призвания ученого профессиональные нормы науки покоятся на пустоте. Впору вспомнить старую французскую притчу о том, как трое рабочих отвечали на вопрос, что они делают на строительстве некоего храма. Один посетовал, что катит тяжелую тачку с камнями. Второй сообщил, что зарабатывает на хлеб семье. Третий же с гордостью сказал, что строит Шартрский собор. Если в науке никто не строит собор, то профессия ученого низводится до банальной коммерческой услуги.