Правоведение, на наш взгляд, является достаточно консервативной областью социального знания. Это соображение отчасти подтверждается тем, что на протяжении всего ХХ в. в континентальной традиции науки о праве преобладал юридический позитивизм. Даже если предпринимались попытки разработать другие подходы, их авторы вынуждены были определять свое отношение к нему. Наряду с этим и в американской традиции правоведения, отличающейся несколько большей вариативностью, доминирующие позиции занимало направление правового реализма, в рамках которого, по мнению исследователей [Wacks 2012, 282], были созданы теоретические предпосылки для «критической теории права» и так называемой «феминистской юриспруденции». Очевидно, что интересам субъектов современной рыночной экономики отвечает наличие стабильно функционирующей правовой системы, способной четко структурировать позиции в социальном пространстве, обеспечивать гарантии выполнения обязательств всеми участниками и тем самым минимизировать их возможные риски. Стабильность правовой системы предполагает наличие в обществе более или менее устойчивого консенсуса в вопросах трактовки ее основных понятий и способов правоприменения. Вместе с тем следует подчеркнуть, что, с одной стороны, правовые понятия должны адекватно описывать наличные социальные отношения, а с другой – обладать достаточной гибкостью, чтобы соответствовать интенсивным изменениям в этих отношениях.

Механизмы, обеспечивающие требуемую пластичность и эволюцию [Луман 2017] правовых систем, могут быть выявлены и исследованы только с привлечением категорий высокого уровня абстракции, поскольку эта задача не укладывается в рамки узкой предметной специализации науки о праве. А потому изучение динамики современного права требует обращения к концептуальному аппарату философии, в которой разработан богатый концептуальный аппарат для изучения природы нормативного знания (см.: [Касавин 2017]).

Особое значение для осмысления проблем современного правоприменения имеет также тематика рациональности; в ее разработку значительный вклад внес М. Вебер. В последний период творчества он разрабатывал гипотезу о поэтапной смене доминирующих типов рациональности в истории – от первоначального традиционного с последующим переходом к ценностно-рациональному и далее к целерациональному. Одним из наиболее значимых проявлений этого «расколдовывания мира» стало становление бюрократии как доминирующей социальной группы, исповедующей принципы «самой рациональной формы реализации господства» [Вебер 2016, 261]. Исходя из этого, можно уверенно утверждать, что именно в праве целерациональность как доминирующая установка социального действия обретает высшую форму <em>«логически формальной рациональности». </em>

Пожалуй, наиболее полное выражение идея о формализации метода построения системы права и толкования законов с использованием правил дедуктивной логики нашла в концепции австрийского правоведа Ганса Кельзена [Kelsen 1992]. Разработанное им «чистое учение о праве» требовало достижения герменевтической замкнутости системы законов, что, по замыслу автора, позволяло обеспечить такую степень чистоты процедур толкования и применения права, которая должна была устранить самую возможность инородных привнесений. Решение этой задачи достигалось за счет принципа строгой логической выводимости норм из первоначальной системообразующей нормы. Однако попытки реализовать этот замысел в правовой практике потерпели ожидаемую неудачу. Достаточно быстро выяснилось, что невозможно сформулировать исходную правовую аксиому, для всех неоспоримо «ясную и отчетливую» и притом позволяющую построить систему следствий, охватывающих множество всех возможных юридических коллизий.

Тем не менее важно подчеркнуть, что принцип формальной рациональности, на основе которого создаются и корректируются системы правовых установлений, играет весьма важную роль в обосновании и поддержании социального порядка [Тухватулина 2017]. Отсюда следует также, что в современных условиях соблюдение принципа формальной рациональности в праве укрепляет «общественный договор», возмещая характерную для демократических государств десакрализацию политической власти. Именно поэтому концепция Кельзена сохраняет ценность как для теории права, так и для социальной теории в целом.

Вместе с тем напомним, что веберовский «бюрократ» – олицетворение именно формальной рациональности – выполняя должностные предписания, не оценивает их с точки зрения разумности и эффективности. Точно так же и кельзеновский правовед, толкуя нормы, не должен задаваться вопросами о моральной, экономической или какой-либо иной целесообразности их применения – его занимает чисто юридическая сторона дела. Эти соображения отчетливо демонстрируют, что как раз применительно к праву принцип формальной рациональности обнаруживает недостаточность.

В силу сказанного осмысление всего комплекса юридической рациональности едва ли не в первую очередь требует анализа ее «материальной» составляющей. Здесь имеется в виду понятие <em>материальной рациональности</em>, предложенное все тем же М. Вебером (см.: [Вебер 2016, 393]). Американский правовед Данкан Кеннеди, комментируя эти рассуждения Вебера, заметил, что материальная рациональность при создании и особенно при применении правовых норм требует принимать во внимание наличное миропонимание и ценностные установки законодателей и судей, а тем самым и те социальные задачи, которые в их представлении должны быть решены посредством права [Kennedy 2004, 1041].

Разумеется, существенным преимуществом «материальной рациональности» оказывается создаваемая ею возможность учитывать эти факторы, позволять законодателям и правоведам применять ее к конкретным обстоятельствам и тем самым делать правоприменение более гибким. Но в то же время следование этому принципу создает более чем вероятную опасность использования права в узких интересах той или иной социальной группы, а то и отдельного человека, притом что, как давно замечено, в подобных ситуациях частный интерес стремятся представить как всеобщий. Примеров подобного использования правового инструментария история знает более чем достаточно.

При этом следует принимать во внимание, что в большом числе подобных случаев приговоры выносились в соответствии с нормами действующего на тот момент формального права, а в «мотивировочной» их части в той или иной форме присутствовала ссылка на «интересы общества». В сфере права все это стало возможным именно в силу специфической трактовки «материальной рациональности» как требования соответствия преобладающим в обществе умонастроениям и ценностным приоритетам.

Чтобы разобраться в существе дела, вкратце обратимся к полемике (заочной, разумеется) между Вебером и Марксом по поводу природы права, ценностных установлений и шире – содержаний общественного сознания в их конкретно-исторической определенности. Для Вебера идейная составляющая человеческой деятельности была «независимой переменной» процессов исторического изменения – дух следовал «своей природе» по собственным, имманентным ему законам, будучи свободным от внешних ему обстоятельств. Для Маркса же «общественное сознание» (включая право) было «отражением общественного бытия», а формы этого бытия – материального и независимого от сознания, также сменяли друг друга по определенным законам (см. [Кржевов 2015]).

История знает немало примеров крупных социальных конфликтов и мощных общественных движений, вдохновлявшихся ложно понятыми интересами. Этим, по всей видимости, и объясняется сильно упрощенное понимание содержания этого понятия, сведенного только к противостоянию «антагонистических классов». Более того, с учетом реалий истекшего столетия сама идея такого якобы неодолимого противостояния выглядит сильнейшим преувеличением. Разумеется, невозможно отрицать, что классовые интересы во многом не совпадают и их конфликт, как говорится, является фактом. Но ведь классы – это функциональные группы, обособляются они вследствие разделения труда и уже только в силу этого становятся взаимно необходимыми друг для друга. Сегодня более точно, чем во времена Маркса, представляя себе необходимые условия самоподдержания социальных систем, мы гораздо большее значение придаем этой взаимозависимости.

В этих обстоятельствах именно право во всех разветвлениях становится важнейшим инструментом решения задачи поддержания устойчивого социального порядка. Однако для выполнения им этого предназначения правотворчество и правоприменение должны быть соответствующим образом ориентированы, и такая ориентация является первоочередной задачей современной науки о праве. Соответственно, методология этой науки сможет отвечать этим ожиданиям, взяв на вооружение принцип «материальной рациональности» не в чисто веберовском, а, скорее, в обновленном марксистском его понимании. То есть необходимо направлять усилия законодателей, правоведов и юристов-практиков на воплощение в правовых установлениях доминирующего общественного интереса в сохранении стабильной социальной организации как непременного условия воспроизводства человечества.