На протяжении всей творческой жизни Шпет разрабатывал историческую философскую программу. Историзм придает философии конкретность, дает возможность понять конкретный культурно-исторический контекст, определяющий реальное сознание людей и господствующие в то или иное время идеи, которые, как он полагал, не имеют истории, но им присуще достоинство. При этом историчность философии не сводится Шпетом к историософским интерпретациям развития человечества, но рассматривается как интерпретация настоящего и прошлого, связанная с осознанием человеком самого себя в окружающей реальности. «Историческое познание, – полагал Шпет, – никогда не является познанием чувственным или рассудочным или познанием внешнего, либо внутреннего опыта, а <em>всегда</em> есть познание, предполагающее уразумение и интерпретацию, как средство уразумения. Такого рода познание можно условиться называть <em>семиотическим познанием</em>. Оно требует собственной гносеологии» [Шпет 2014, 205]. И в силу этого, в центре его философских поисков естественным образом оказывается герменевтика. Ибо реальность человека в истории есть сфера подлежащих осмыслению знаков, имеющих смысл. Ученый должен уразумевать смысл этих знаков и уметь выражать его для других. «История есть по существу наука не техническая, а <em>герменевтическая</em>» [Шпет 2014, 33].

Шпет конечно же прекрасно был знаком с осмыслением проблемы понимания в европейской традиции, но двигаясь от истории он раскрывал такие измерения истолкования и интерпретации, которые фактически открывали новые методологические перспективы разработки герменевтики, не потерявшие актуальности до наших дней. Речь идет о том, как он представлял историческое развитие герменевтики. Он выделял путь аллегорической школы, узаконивавшей множественность истолкований и путь школы исторической, искавшей единственно возможное толкование. Однако для самого себя выбирал исторический путь к единственному (конкретному) смыслу и, опираясь на историзм, ставил задачу разработать особую герменевтическую «теорию познавания» гуманитарной реальности. «Своеобразие этой теории познания – рассуждает Шпет – станет ясным, если сопоставить ее с логикой. Логика понятия, как выражения, по существу есть дисциплина семиотическая, но тогда как для других эмпирических наук она может считаться с понятием предмета, как значением выражения, для понятий исторических дело усложняется тем, что само значение исторического понятия выступает как знак, который может быть раскрыт только средствами <em>специальной герменевтики</em> (курсив мой. – <em>Т.Щ</em>.)» [Шпет 2014, 33]. Конкретизируя позицию Шпета, А.А. Митюшин замечает: «Проблема интерпретации решается у Шпета в аспекте антитезы однозначного и многозначного истолкования текста. Это один из кардинальных вопросов логики гуманитарных наук. Шпет самым решительным образом защищает принцип однозначного толкования, ибо слово, поскольку оно находится в определенном контексте, “должно иметь не только значение, как знак, но должно еще прикрывать собою самое ratio, как смысл”. Единственность и уникальность исторического смысла раскрывается в логической форме именно как его однозначность» [Митюшин 1989, 230].

Как мы видим, позиция Шпета по самой своей сути ориентирована на практику познания. Причем, замечу, отнюдь не только гуманитарного. Но в данном случае, я хочу продемонстрировать ее методологическую эффективность на материале весьма конкретных гуманитарных исследований. Герменевтическая методология, подразумевающая поиск единственного смысла артефакта, делает возможным, в частности, исследование черновых материалов философов, и претендует при этом на их однозначное понимание с опорой на культурно-исторический и научно-библиографический контекст творчества этих философов. Такого рода черновики – это знаковые системы, которые предполагают именно уразумение и истолкование их смысла. Ведь автор черновых набросков всегда подразумевал нечто конкретное (событие, высказывание, цитату, автора и т.д.), которое и нужно понять как единственное и уникальное. Тот же принцип – нацеленность на смысл знака – лежит в основании и комментаторской работы, которая (как и в случае расшифровки рукописи) предстает как осмысление знака – мы его можем читать, но его единственный смысл неясен, его надо найти и представить.

С эпистемологической точки зрения, эффективность описанной выше исследовательской работы определяется тем, насколько удается совместно использовать в качестве методологического ориентира зачастую противопоставляемые трактовки истины – корреспондентной и когерентной. Черновик это по сути не-текст, поскольку его смысловая структура нам изначально не дана. Но я полагаю, что не-текст все-таки имеет потенциальную связанность, т.е. приступая к разгадыванию содержащихся в нем знаков, основываюсь на принципе когерентности. Это позволяет рассматривать искомый знак в его отношении к другим элементам не-текста и, опираясь на герменевтическую методологию, пробрасывать смысл в историю. Мы выдвигаем гипотезы по поводу неясных знаков и ищем их соотносительности с другими частями не-текста. Более того, мы выходим за рамки не-текста в текст «большой культуры» (в данном случае таким «большим» текстом становится история (как архив эпохи) или, как это ни парадоксально, Интернет). Опыт такой работы позволяет утверждать, что нацеленность на поиск единственного смысла в расшифровке не-текстов – оправдана.

К примеру, как удалось истолковать смысл шпетовских черновых «Заметок о музыке», хранящихся в НИОР РГБ? Это несколько страниц написанного карандашом конспекта какого-то произведения. На каждой новой строке – номер страницы и рядом предложения в кавычках. Но откуда эти цитаты? При чтении не-текста стало понятно, что это строки из какого-то произведения, посвященного внутренней форме музыки. На одной из страниц удалось разобрать заглавную букву «Ф.» (вероятно, это фамилия автора конспектируемого произведения). А дальше началось истолкование и выдвижение гипотез с привлечением всего ранее просмотренного архивного материала. Одна из гипотез подтвердилась. Я вспомнила, что в РГАЛИ хранится рукопись книги С. Фейнберга «Судьба музыкальной формы» (на карточке значилось: «с пометками Шпета»). Сравнение страниц этой рукописи Фейнберга и цитат шпетовских «Заметок о музыке» показало, что Шпет сделал конспект именно этой рукописи Фейнберга (см.: [Щедрина 2007, 549]).

Вот почему искать и находить точное высказывание, скрывающееся за истолковываемым знаком, можно и нужно. Мы приходим к истине (в ее корреспондентном обличии). Уясняя искомый смысл знака, мы можем других привести к очевидности и указать: «вот он». «Приведение к очевидности» это важнейший феноменологический прием, который Шпет обсуждал в книге «Явление и смысл»: «если мы вдумаемся в смысл и значение того, что мы называем ясным и отчетливым видeниeм, видением при полном свете нашего сознания, мы убедимся, что речь идет о непосредственном усмотрении и что это и есть не что иное, как <em>очевидность</em>» [Шпет 2005^б, 100]. Причем этот прием был для него настолько важен, что напротив этого предложения он в личном экземпляре написал на полях: «<em>!NB</em><em>! Вставить и </em><em>развить</em>!: Этим отожествлением мы, стало быть, отличаем очевидность, о которой здесь идет речь, от очевидности <em>не в прямом </em>смысле, как это бывает в дискурсивном мышлении, где очевидность скорее гарантируется очевидной достоверностью логических процессов и приемов, чем непосредственным усмотрением» [Шпет 2005^б, 100]. На мой взгляд, в этом дополнении на полях важнейшим словом-понятием является «достоверность», как один из гарантов истинности истолковываемого выражения. Замечу, что именно проблема «достоверности истории» была краеугольным камнем герменевтики Хладениуса, и Шпет весьма последовательно ее освещает (см.: [Шпет 2005^а, 211‒217]).

В заключение приведу еще одно рассуждение Шпета, являющееся своего рода «предостережением» для тех, кто хочет видеть в герменевтической методологии исключительно методику поиска смыслов слов: «труднее всего разгадать эту загадку, пока мы в поисках ответа на нее не сходим с места ее начала: понимания слова, как такого. Не одно обращение за помощью к историческим реальным условиям показывает, что, оставаясь на месте этого начала, мы никакого ответа не находим. <…> в понимании просматривается самое существенное, и от него остается в руках исследователя только шелуха в виде какого-то неопределенного типа “предварительного знания” или “знакомства”. Получаются известные больше своей назидательностью, чем содержательностью, формулы: чтобы понимать, нужно <em>знать </em>слова, формы, конструкции и т.п.; а к ним на помощь: знакомство с исторической обстановкой и пр. Где же само понимание, в чем его роль? Неудивительно, что следовавшие за Беком авторы герменевтик – Бласс, Бирт, – поглощенные уже исключительно формально-практическими задачами научения “комментировать” тексты, ничего больше не требуют, как только “знакомства” с словарями, грамматиками, реалиями и т.п. Достаточно, по-видимому, изучить это все, и аппарат понимания придет в движение сам собою. Может быть, это и так, но тогда роль герменевтики не в уяснении принципов этого аппарата, а лишь, так сказать, в смазочном материале для действия его колес и шестерней» [Шпет 2005^б, 348‒349]. Все это дает основание утверждать, что герменевтическая методология, которую разрабатывал Шпет, оказывается актуальной сегодня для исследователей-гуманитариев.