Как известно, Вестфальский мир установил принципы территориальности и суверенитета и универсализировал в качестве субъекта действия национальное государство как внутри его собственной территории, так и за ее пределами. Понятие национального государства подразумевает использование терминов «государство» и «нация» как синонимов. Национальное государство формировало и обеспечивало общую национальную идентичность его граждан, выражавшуюся в самом большом чувстве «мы» населяющих его людей. Развитие национального государства уменьшало различия внутри каждой страны за счет растущего национального самосознания и ощущения принадлежности к ней при увеличении различий между отдельными странами.

Наибольшее воплощение национальное государство получило в конце XIX – начале XX вв. При этом, оно, по мнению известного австралийского социолога М. Уотерса, прошло в своем развитии две исторические фазы. Первую – либеральную фазу в XIX в., когда внешняя роль государства сводилась к защите собственного суверенитета от других государств, к дипломатии, торговле и обеспечению ввоза рабочей силы, а внутренняя была связана с созданием правовой системы, защищающей частную собственность и поддерживающей порядок в рабочей среде [Waters 1995]. Как отмечает Э. Тирикьян, «в “долгом” девятнадцатом веке, совпадающем с подъемом национального государства… главный внутренний вызов для государства заключался в необходимости вовлечения городского рабочего класса (который одно время ассоциировался с “опасным классом”) в институциональное устройство социального порядка эпохи модерна» [Tiryakian 2003, 21]. Таким образом, формирование социального государства было результатом своего рода эволюции функций национального государства.

Если национальное государство обеспечивало общую идентичность – коллективное «мы» обществ-государств по отношению к другим государствам, то внутри каждого государства эта общая идентичность раскалывалась пополам разделением на богатые и бедные слои, которые при капитализме четко разделялись на предпринимателей и нанятых рабочих, на буржуазию и пролетариат. Национальные государства XX в. ответили на этот вызов. Социальное государство фактически было новым этапом формирования коллективного «мы». Эту вторую<em> </em>фазу формирования национального государства М. Уотерс назвал «корпоративной». Она адекватна XX в., который отличали две мировые войны, великая депрессия, фашизм. Либеральные государства не могли препятствовать этим изменениям, т.к. в новых условиях они не были в состоянии мобилизовать различающиеся друг от друга группы для решения национальных проблем. Поэтому государство было реорганизовано так, чтобы не только обеспечивать безопасность, но и способствовать экономическому благосостоянию. Его главной стратегией стало поддержание инвестиций и промышленного развития в целях достижения высокой экономической активности. По форме оно стало корпоративным, его основной особенностью было взращивание массовой поддержки. Теперь у государства появились две новые обязанности – вмешиваться в экономику (центральное планирование, экономический и налоговый менеджмент) и усилить возникшее в XIX в. посредничество между различными социальными группами, особенно между нанимателями и наемными работниками [Waters 1995, 127 – 131].

Особую роль в этом процессе эволюции национального государства сыграло переосмысление его роли в поддержании социальной солидарности и коллективной идентичности, что и было достигнуто путем его трансформации в социальное государство. Как показал английский социолог Т. Маршалл: «Уравнивание происходит не столько между классами, сколько между индивидами, которые теперь рассматриваются так, как если бы они составляли один класс» [Маршалл 2011, 197]. Реформы Бисмарка в Германии в 1870-х гг. начали этот процесс. Он был продолжен Советским Союзом, Новым курсом Рузвельта в США, реформами У. Бевериджа во время Второй мировой войны в Великобритании и другими странами в послевоенный период. Материальные преимущества от экономического роста и международной стабильности перераспределялись населению посредством прогрессивного налога, поддержки здравоохранения, образования, пенсионного обеспечения.<strong> </strong>Современный британский исследователь отмечает, что «максимальной широты… британская идентичность достигла после Второй мировой войны. В тот период к победе во второй подряд войне с Германией прибавились достижения НСЗ (национальной системы здравоохранения. – <em>Н.Ф.</em>), а также успешная национализация промышленности и создание социального государства. Беспрецедентное благополучие, распространившееся на множество разных социальных слоев, заставило людей поверить в британскую идентичность, основой которой служила забота государства о каждом гражданине» [Johnson web]. Иными словами, укрепившаяся вера британцев в «британскую идентичность» являлась следствием эволюции национального государства в социальное.

В процессе подобной эволюции социальное государство стало приобретать статус правового. Формула «собственность обязывает», характеризующая социальную функцию собственности и ее направленность на общее благо, с середины XX в. обрела статус конституционного принципа в ряде западных стран. Анализируя эту ситуацию, Т. Маршалл выделял три составляющих гражданства в социальном государстве – гражданско-правовое, политическое и социальное. Гражданско-правовая сторона связана с правами на личную свободу. Политический аспект – с избирательным правом и правом выдвигаться в органы власти. Социальная составляющая определена им максимально широко и включает «весь спектр прав – от права на определенное экономическое благосостояние и безопасность до права на приобщение к культурному наследию и права жить цивилизованной жизнью в соответствии с существующими в обществе стандартами» [Маршалл 2011, 154]. Т. Маршалл подчеркивал последовательность этапов формирования этих прав: гражданские права в XVIII в., политические – в XIX в., социальные – в XX в, хотя он и делал оговорку, что иногда процессы формирования политических и социальных права накладывались друг на друга. На наш взгляд, такая периодизация применима только к западным странам. В отношении незападных стран, к которым относится и Россия, вряд ли можно говорить о четкой цепочке перехода от гражданско-правового элемента гражданства к политическому и социальному. Эти аспекты могут быть представлены в виде комплекса, элементы которого могут быть выбраны и реализованы в произвольной последовательности. Советский Союз, как нам кажется, выбрал для реализации только социальные права, проигнорировав в значительной степени два других правовых аспекта социального государства.

Начиная с 1970-х гг. в западных странах администрирование социального государства требовало все больше и больше средств, между тем как конкурентоспособность западной экономики к этому времени ужу не являлась абсолютной; государственное вмешательство в экономику все более обвинялось в неэффекивности; в результате процессов глобализации выросло значение мирового рынка. Государства стали уходить из экономики, завершилась эпоха кейнсианского контролируемого капитализма. Уже цитировавшийся выше британский исследователь Джонсон отмечает: неолиберальные реформы, начатые в ответ на предшествующую социальную политику, создали в Великобритании условия для кризиса идентичности, и люди стали чаще сомневаться в том, что они должны хранить верность британскому государству, которое постоянно уменьшает количество услуг. «Промышленность и ресурсы были приватизированы, социальное государство демонтировано, НСЗ урезана. Непредусмотренным результатом этого политического курса стало исчезновение общественных институтов, на которые опиралась британская идентичность послевоенного времени. Исчезли концепции, в которые люди верили и которые в свое время многое дали поколению бэби-бума, поддержавшему позднее неолиберальные реформы. Крах британского коллективизма и появление “ночного сторожа” создали национальную идентичность, активизирующуюся исключительно в трудные периоды – коллективизм, который проявляется только перед лицом внешних угроз» [Johnson web]. Джонсон делает вывод, что Великобритания исторически представляла собой лишь ряд относительно удачных проектов по созданию идентичности, осуществляемой разными государственными аппаратами. «А так как государственный аппарат сократился сильнее, чем раньше, локальные идентичности снова подняли головы.<strong> </strong>Части страны, которые некогда удерживались вместе благодаря таким общим достижениям, как Национальная система здравоохранения (НСЗ), национализированная промышленность и социальное государство, постепенно расходятся… Британская и … английская идентичность оказались под вопросом» [Johnson web]. Эти процессы касались не только Великобритании. В целом они демонстрируют, каким образом ослабление социального государства подвергает опасности саму целостность национального государства.

В России в силу ряда исторических причин национальное государство и соответствующая ему политическая нация пока окончательно не сложились. После распада Советского Союза формирование новой российской идентичности затруднялось тем, что Россия никогда не существовала в территориальных пределах, которые она приобрела после 1991 г. Кроме того, в советское время идентификация граждан с Российской Федерацией практически отсутствовала, поэтому российскую идентичность в постсоветское время надо было строить практически заново. На наш взгляд, не в последнюю очередь, формирование российской идентичности и национального государства затрудняется слабостью российского социального государства.

Интересный случай взаимосвязи национального государства, идентичности и социального государства представляет собой Швеция. Эта страна известна в определенной степени как эталон социального государства, которое, по мнению Эспинг-Андерсена, прошло эволюцию от равенства на «низком уровне», то есть равенства для бедных, до «равенства на максимальном уровне» конца XX в. Однако, он обращает внимание на «постепенную эрозию» традиционной шведской солидарности [Эспинг-Андерсен 2001, 107], а, значит и на угрозу национальной идентичности. В XXI в. в Швеции усилена роль рынка, уменьшена степень декоммодификации, выросло неравенство. Сегодня активно обсуждается судьба шведского социального проекта и устойчивость системы заботы «от колыбели до могилы». В прессе недовольство шведов связано в первую очередь с неолиберальными тенденциями в здравоохранении: за последние годы тлюдей, ожидающих операции или визита к специализированному врачу более, чем 90 дней, выросло в три раза, закрыты родильные отделения в некоторых региональных госпиталях. В результате шведы стали чаще обращаться к частной платной системе здравоохранения, покупать медицинские страховки. Пенсионная система стала менее щедрой, в связи с чем возникает необходимость оформлять дополнительное пенсионное обеспечение через работодателя. Эспинг-Андерсен отмечает: в теоретических социально-гуманитарных публикациях авторы зачастую пытаются характеризовать современное состояние социального государства Швеции как определенный успех в плане равного распределения доходов в сравнении с другими развитыми странами. Но, как отмечают шведские исследователи, главный вызов шведскому социальному государству в XXI в. состоит в том, чтобы осуществить переход от государства благосостояния XX в., соответствующего массовому индустриальному производству, к государству благосостояния для новой цифровой экономики без потери солидарности и культурных ценностей [Witoszek, Midttun 2018].

Социальное государство, пишет немецкий социолог У. Бек, проигрывает в условиях глобализации в связи с тем, что экономика уходит из-под его контроля, а негативные социальные последствия этого процесса, вызванные сокращением социальных гарантий, накапливаются в пределах национально-государственных границ. Можно ли, однако, предполагать, что проект социального государства сегодня из-за испытываемых им трудностей лишается своей привлекательности? Мы полагаем, что это не так. Несмотря на трудности, которые испытывают социальные государства, стать социальным государством – популярная цель. Эта цель наполняется разным содержанием странами разной социокультурной специфики и уровня социального, экономического и политического развития. Например, Китай сегодня официально стремится к построению «среднезажиточного» общества. Многие страны сегодня хотели бы построить социальные государства. Мы можем предположить, что социальное государство универсализируется в качестве модели успешного государства, как это происходило ранее с моделью национального государства.