Публикуемые ниже немецкоязычные аннотации четырех трудов А.Ф. Лосева представляют собой интереснейший документ, заполняющий существенную лакуну в творческой биографии философа. Как мы попытаемся показать в настоящей статье, в содержательном отношении они не только вполне однозначно соотносятся с известными ранее сочинениями Лосева, опубликованными по-русски во второй половине 1920-х гг., но и позволяют пролить новый свет на их предысторию. Для того, чтобы выявить всё значение этого небольшого текста, обратимся к сопоставлению его содержания с содержанием лосевских публикаций.

Первая аннотация, озаглавленная «Общая эстетика с диалектической точки зрения», терминологически и композиционно обнаруживает очевидные параллели с «Диалектикой художественной формы». Однако излагаемое в ней деление на главы существенно иное, чем в русском тексте. Если «Диалектика художественной формы» содержит довольно подробное членение на 18 параграфов, объединенных в три главы («I. Основные определения», «II. Антиномика» и «III. Переход к частной эстетике»), то немецкий текст дает весьма общее деление на пять не снабженных названиями глав без дальнейшей спецификации.

Сопоставляя содержание аннотации с содержанием «Диалектики художественной формы», мы обнаруживаем, что и в этом отношении имеется как соответствие, так и ряд примечательных отличий. Первая глава немецкой версии охарактеризована в настолько общих формулировках, что им трудно найти прямое и однозначное соответствие в основном тексте русского трактата. Содержание второй главы также не имеет прямого аналога в тексте «Диалектики художественной формы». Зато она явно отражает основные идеи трактата «Музыка как предмет логики» — на это указывает, в частности, буквальное совпадение таких формулировок, как «конструкция музыкального бытия» и особенно «8 основоположений музыкального бытия» (напомним, что именно такое количество «основоположений чистого музыкального бытия» выводится в разделе В первого очерка «Музыки как предмета логики» (см. [Лосев 1995, 443 — 467]). Содержание третьей главы объединяет ключевые моменты первой, второй и начала третьей глав «Диалектики художественной формы»: в первых четырех предложениях легко угадывается «первая диалектическая тетрактида», формулировка «диалектическая антиномика» кореллирует как с названием, так и с тематикой второй главы, а в различении «понятийной, пространственной, временной и телесной художественной формы», которые «лежат в основе соответствующих искусств», легко узнать обоснование классификации искусств в параграфе 14 (ср. [Лосев 1995, 117 — 124]). Четвертая глава немецкой версии, излагающая «основные понятия отдельных искусств, прежде всего поэзии и музыки», в целом соответствует материалу третьей главы русского трактата. Правда, в основном тексте «Диалектики художественной формы» из перечисленных пяти понятий рассматриваются только два, ритм и метафора, однако о метре, мелодии и гармонии говорится в обширных примечаниях к трактату; кроме того, они также довольно подробно рассмотрены в трактате «Музыка как предмет логики». Наконец, пятая глава вовсе не находит себе прямого соответствия в основном тексте «Диалектики художественной формы», зато богатый материал для «историко-типологического анализа эстетических систем» содержится в примечаниях. Таким образом, сочинение, кратко реферируемое в немецкой аннотации, предстает как более обширное, чем его русский аналог, хотя содержание здесь структурировано гораздо менее детально, а материал, распределенный в русской версии между различными главами, в немецкой оказывается объединен в рамках одной главы. Поскольку сам Лосев в предисловии, датированном ноябрем 1926 г., представлял читателям «Диалектику художественной формы» как «часть большого труда по систематической эстетике» [Лосев 1995, 9], есть основания предполагать, что немецкая аннотация как раз и представляет собой проспект или реферат этого труда, на что указывает и избранное Лосевым название. С этим предположением согласуется и указанный Лосевым объем сочинения (около 15 печатных листов), явно превышающий объем основного текста «Диалектики художественной формы».

Аналогичная ситуация имеет место во второй аннотации, озаглавленной «Учение о числе в греческой философии». Здесь представлено сочинение, в котором содержится анализ понимания числа в древнем пифагорействе, философии Платона, Аристотеля, древней Академии, неопифагорействе, а центральное место отводится реконструкции неоплатонического учения о числе и подробному рассмотрению сочинений Плотина, Ямвлиха, Сириана и Прокла. При этом в текст сочинения включен «ряд переводов фрагментов и трактатов греческих философов, относящихся к учению о числе». Нетрудно соотнести это описание с двумя известными нам трактатами конца 1920-х гг.: подробный анализ учения Аристотеля о числе в связи с его критикой платоновской теории идей мы находим в трактате 1929 г. «Критика платонизма у Аристотеля», где, кстати, неоднократно цитируется и Сириан (см. [Лосев 1994, 591, 656, 686, 696, 707]), а учению Плотина о числе целиком посвящен трактат 1928 г. «Диалектика числа у Плотина», где содержится также и обширный экскурс о Прокле (см. [Лосев 1994, 807 — 839]. В обоих случаях смысловое ядро опубликованных трудов образуют комментированные переводы фрагментов сочинений исследуемых авторов. Таким образом, здесь, как и в случае с сочинением по эстетике, немецкая аннотация представляет собой проспект более обширного исследования по античной философии числа, лишь частями которого являются трактаты об Аристотеле и Плотине, тем более что и объем исследования, указанный Лосевым, — около 15—16 печатных листов — определенно превышает суммарный объем этих опубликованных работ.

Наконец, наиболее близкое соответствие мы находим между приведенным в третьей аннотации указателем содержания первого тома «Философии имени» и оглавлением «Философии имени», опубликованной в 1927 г. [Лосев 1993, 956 – 957]. Перечисленные в аннотации параграфы первого тома уже при самом поверхностном взгляде находят себе однозначное соответствие в прижизненно опубликованной русской «Философии имени». Параграфы 1–21 как тематически, так и по формулировкам соответствуют параграфам «Философии имени» с теми же номерами, при этом в большинстве случаев формулировки названий в русском тексте более пространны и более точны. Параграф 22 аннотации тематически соответствует параграфу 23, а параграфы 23, 24, 25, 26 и 27 аннотации — параграфам 26, 28, 29, 30 и 31 «Философии имени. Однако параграфы 28–34 аннотации уже не находят себе соответствия в печатной версии «Философии имени», где после параграфа 31 следуют два заключительных параграфа, содержание которых трудно соотнести с заголовками аннотации. Уже эти наблюдения дают основания предполагать, что в немецкой аннотации в качестве первого из трех запланированных томов большой «Философии имени», озаглавленного «Теоретическая философия имени», фигурирует текст более ранний и более обширный, чем прижизненно опубликованная версия. С этим согласуется и тот факт, что указанный в аннотации объем первого тома насчитывает 20 печатных листов, тогда как опубликованная версия «Философии имени» едва ли превосходит 15 листов (я уже не говорю о впечатляющем объеме всего сочинения, насчитывающем 60 листов!).

Дальнейшие заключения о соотношении немецкого текста оглавления первого тома и оглавления опубликованной версии «Философии имени» позволяет сделать детальное сопоставление обоих оглавлений с опубликованным в 2016 г. русским рукописным вариантом оглавления ранней редакции «Философии имени» [Лосев 2016]. Характер выявляемых соответствий подталкивает к предположению, что три версии оглавления «Философии имени» — публикуемая нами немецкая (Редакция 1), русская рукописная (Редакция 2) и опубликованная при жизни Лосева (Редакция 3) — представляют собой три хронологически следующие друг за другом этапа редактирования. Приведу аргументы, подкрепляющие это предположение.

Прежде всего бросается в глаза характерное расхождение между всеми тремя версиями в отношении членения на части или главы. В Редакции 1 сочинение, известное русскому читателю под названием «Философия имени», фигурирует в качестве лишь одного из трех запланированных томов большого сочинения под тем же названием, и в этом первом томе предусмотрены две неозаглавленные части, обозначенные римскими цифрами I и II, а текст разделен на 34 параграфа со сквозной нумерацией. Редакция 2 предполагает деление всей работы на две части, снабженные заголовками «I. Общефеноменологический анализ мысли и слова, или имени» и «II. О диалектической природе имени»». Эти части соответствуют частям Редакции I, однако в Редакции 2 каждая часть имеет свою нумерацию параграфов (от 1-го до 32-го в первой и от 1-го до 24-го во второй), при этом внутри второй части имеется, кроме того, деление на включающие по нескольку параграфов разделы, обозначенные латинскими буквами от А до E, а также подразделение некоторых параграфов на пронумерованные подпункты. Редакция 3, в свою очередь, состоит из 33-х параграфов со сквозной нумерацией и разделена на четыре части, причем содержательным основанием этого деления служит различение допредметной и предметной структуры имени («I. Допредметная структура имени», «II. Предметная структура имени», «III. Предметная и допредметная структура имени», «IV. Имя и знание»). Все содержание Редакции 3 в целом соответствует только первой части Редакции I и Редакции 2. Уже одно это обстоятельство побуждает к мысли, что в Редакции 1 представлен наиболее ранний и наиболее обширный вариант.

К тому же предположению подталкивают и характерные соответствия и расхождения трех версий в формулировках названий параграфов. В целом ряде случаев формулировки заголовков в Редакции 1 находят себе соответствие частично в обеих других, частично только в одной из них, так что Редакция 2 предстает как стадия редактуры, промежуточная между Редакцией 1 и Редакцией 3. Полные данные об этих синоптических соответствиях содержатся в комментариях к публикуемому тексту, здесь же приведу только два наиболее характерных примера.

Параграф 15 в Редакции 1 озаглавлен «Схема, морфе, эйдос и миф», в Редакции 2 — «Четыре формы эйдетической предметности имени — схема, морфе, эйдос в узком смысле и миф», в Редакции 3 — «Пять форм эйдетической предметности имени — схема, топос, эйдос в узком смысле, символ и миф». Таким образом, в Редакции 1 и Редакции 2 фигурируют четыре формы, среди которых названа «морфе», а в Редакции 3 таких форм пять, причём место «морфе» занимает «топос», а между «эйдосом в узком смысле» и «мифом» появляется «символ». В непосредственной связи с этим изменением стоит и другое: параграфу 24 Редакции 1 под названием «Аритмология» в двух других соответствует параграф 26, причем в Редакции 2 он называется «О сущности аритмологии», а в Редакции 3 — «О сущности аритмологии и топологии» (появление здесь топологии прямо коррелирует с упомянутым выше появлением в Редакции 3 термина «топос» в параграфе 15).

Особенно красноречив, на мой взгляд, следующий пример. После параграфа 21 в Редакции 2 и Редакции 3 следует под номером 22 отсутствующий в Редакции 1 параграф «Диалектика человеческого слова», причем в Редакции 2 этот заголовок представляет собой вставку, вписанную карандашом. Это явно свидетельствует о том, что Редакция 2 является, с одной стороны, результатом переработки Редакции 1, а с другой, источником деления Редакции 3.

Наконец, как видно из данных, приведенных в комментарии, всё содержание второй главы Редакции 2 представляет собой разработку и детализацию тематики, намеченной в последних семи параграфах Редакции 1.

Из этих, а также из многих других данных, приведенных в комментариях к тексту, явствует, что Редакция 2 связана отношением преемственности с Редакцией 1, а Редакция 3, в свою очередь — с Редакцией 2. Второе утверждение подкрепляется ещё и тем, что в Редакции 2 заголовок первой части и текст оглавления всей второй части перечёркнуты карандашом, что явно указывает на то, что Редакция 3 является результатом сокращения Редакции 2.

С подобным предположением хорошо согласуется и свидетельство самого Лосева. В датированном 31 декабря 1926 г. предисловии к «Философии имени» говорится, что это сочинение «...написано еще летом 1923 года, и настоящий вид его содержит только ряд сокращений, к которым пришлось прибегнуть небезболезненно», причем в числе параграфов, которые «наиболее пострадали» от сокращений, названы параграфы 22 — 28, 31 и 33 [Лосев 1993, 614], то есть именно те, названия которых обнаруживают явные расхождения с заголовками Редакции 1. Эти высказывания Лосева дают основания предполагать, что и Редакция 1, и все остальные немецкие аннотации составлены не позднее лета 1923 года.

Наконец, хотя четвертая аннотация, где представлено сочинение по философии Плотина, в силу краткости и лаконичности характеристики не позволяет однозначно соотнести ее с конкретными формулировками опубликованных сочинений, все же в свете сказанного о второй аннотации напрашивается предположение, что части этого сочинения вошли впоследствии в трактат «Античный космос и современная наука», куда включены интерпретирующие переводы и обзоры нескольких текстов из «Эннеад» — трактатов II 5 и II 6 в качестве приложений (см. [Лосев 1993, 307–321]), а фрагментов из I 3 , II 4 , II 5, III 7 – в составе примечаний (см. [Лосев 1993, 343—345, 394—398, 414–239]). Предположение это косвенно подтверждается высказыванием самого Лосева, который в датированном 14 августа 1925 года предисловии к книге «Античный космос и современная наука» характеризует ее следующим образом: «Настоящая работа представляет собой соединение ряда отрывков из того материала по истории поздней античной и ранней средневековой науки и философии, собиранием которого я занимался все последние годы. Не надеясь на то, что весь этот материал увидит свет в ближайшее время, я, в конце концов, решился опубликовать некоторые его фрагменты, группируя их с новой точки зрения и выбирая то, что наиболее было бы интересно для современного научного сознания. Решаясь на это, я отлично сознавал, что ценность моих долголетних изысканий значительно понизится, что многое весьма существенное не будет ни изложено, ни даже затронуто и что без этого иные пункты моего исследования окажутся неясными и бездоказательными. Однако делать было нечего. Опубликовать свои материалы при том их плане, по которому они собирались, я не мог, помимо всего прочего, уже по одному тому, что необходимый тут громоздкий аппарат примечаний и ссылок с разными шрифтами и рисунками и со всеми принятыми в научной литературе условностями текста представляет слишком большие типографские затруднения.

Я потому и решил выбрать только некоторые главы и отрывки, подчинивши их уже новой точке зрения, а именно теме о <em>диалектике</em> античного <em>космоса» </em>[Лосев 1993, 62]. Это высказывание позволяет предположить, что до 1925 г. Лосев питал надежду на публикацию своих историко-философских материалов сообразно «тому плану, по которому они собирались»; возможно, один из проектов такой публикации как раз и представлен в немецких аннотациях. Указанный в аннотации сравнительно небольшой объем сочинения в 10 – 11 печатных листов хорошо согласуется с тем, что речь идет не о полном комментированном переводе текстов «Эннеад», а о «кратком и критическом обзоре» всех трактатов.

Сопоставление лексики немецких аннотаций с соответствующими русскими текстами дает возможность сделать ряд интересных наблюдений стилистического и терминологического характера. Прежде всего, как и в случае других немецкоязычных текстов из наследия Лосева, вполне законен вопрос, является ли Лосев непосредственным автором текста, или же в его создании участвовал переводчик. Например, относительно статьи «Русская философия», опубликованной по-немецки в Швейцарии в 1919 г., В. Янцен привел весьма веские аргументы в пользу предположения, что в основе её лежит русский текст, написанный самим Лосевым, а немецкая версия выполнена переводчиком, который был малокомпетентен в философской терминологии и не владел ни русским, ни немецким языком как родными [Янцен 2014, 275–279]. Особенности немецкого языка публикуемых аннотаций хотя и не дают повода для столь решительных выводов, но все же позволяют сформулировать ряд гипотез относительно истории их возникновения. Во-первых, в машинописи имеется ряд характерных орфографических опечаток, наводящих на мысль, что текст печатался с рукописного оригинала. Например, в ней напечатано westeht вместо besteht, peuem вместо neuem, Teksten вместо Texten, а глагол zurück zuführen написан раздельно, а не слитно. Эти ошибки явно сделаны не автором или переводчиком, а тем, кто перепечатывал немецкий рукописный текст. О том, что текст перепечатывался с рукописи чисто механически, говорит и тот факт, что глагол gründen, которым заканчивается формулировка названия параграфа 22, сначала напечатан в конце названия параграфа 21 и затем вымаран (очевидно, печатавший просто по ошибке перепутал параграфы). Однако, во-вторых, в тексте есть лексические и грамматические особенности, которые нельзя объяснить механическими опечатками или зрительными ошибками. Так, для передачи некоторых русских слов не вполне удачно использованы немецкие слова, кажущиеся морфологически сходными с русскими, но имеющие иное значение и выступающие в роли «ложных друзей переводчика» (например, Zusammenstellung вместо Gegenüberstellung для «сопоставление»). Встречаются и отклонения от орфографической и грамматической нормы в склонении существительных, артиклей и местоимений (например, Grundsätzten вместо Grundsätze, der ersten Bandes вместо des ersten Bandes, Das Sein und deren Kategorien вместо Das Sein und dessen Kategorien). Все это указывает на то, что текст переведен с русского на немецкий, причем для переводчика немецкий язык не был родным. Однако в философской некомпетентности автора перевода упрекнуть никак нельзя. Напротив, подбор немецких эквивалентов для ключевых философских терминов свидетельствует о знакомстве переводчика с немецкой философской и богословской терминологией. В частности, весьма показательно, что русское «сущее» в немецком тексте передано как das Sein («бытие), что не только отсылает к греческому прототипу, но в сочетании с понятиями Anderssein («инобытие»), Werden («становление») и das Gewordene («ставшее») делает более явными аллюзии на гегелевскую «Науку логики», а выражения «явленная сущность» и «внешняя явленность» переводятся как offenbarte Wesenheit («откровенная сущность») и Offenbarung nach aussen («откровение вовне»), вследствие чего в немецкой версии понятию явленности придается более отчетливо выраженный религиозный смысл (особенно примечательно употребление архаичного причастия offenbarte, используемого, как правило, в теологических контекстах). Конечно, убедительный ответ на вопрос об авторстве переводов аннотаций можно будет получить только в ходе дальнейших архивных разысканий.

На данный момент, до проведения надлежащих архивно-биографических исследований, не представляется возможным дать однозначный, основательный ответ и на другой, куда более интригующий вопрос: каково было назначение этих немецкоязычных аннотаций и кто был их адресатом? Судя по всему, еще в 1917 году Лосев установил через С.П. Мельгунова или его окружение контакты с немецкоязычными издателями в Швейцарии [Тахо-Годи 2014, 144–180]; подтверждением тому служит публикация 1919 г. в Цюрихе статьи «Русская философия». О том, что в публикации своих трудов на немецком языке Лосев был заинтересован, свидетельствует и текст на немецком языке «Die Onomatodoxie», опубликованный в обратном переводе под названием «Имяславие» и условно датированный при публикации 1919 г. [Лосев 1997] (Е.А. Тахо-Годи выдвигает гипотезу о его более ранней датировке и связи со швейцарской публикацией [Тахо-Годи 2014, 60–61, 165]). Планировал ли он опубликовать по-немецки свои фундаментальные философские труды (такие, как систематический трактат по эстетике и полная версия «Философии имени»), а также свои историко-философские штудии? Казалось бы, именно на это указывает такая характерная деталь, как указание ориентировочного объема аннотируемых сочинений в печатных листах. В таком случае адресатом текста должно было быть немецкое издательство или посредник. Но тогда почему в аннотациях антиковедческих сочинений в качестве важных составных частей упоминаются переводы? Ведь речь, очевидно, могла идти только о переводах текстов греческих философов на русский язык, а никак не на немецкий. Если же речь шла не о публикации, а просто о кратком реферате русских трудов Лосева, то возникает вопрос о цели таких рефератов. Шла ли речь о завязывании контактов с представителями немецкого академического или университетского сообщества? Остается надеяться, что изучение архивных материалов позволит в будущем найти ответы на эти вопросы.