Доклад М. Вебера «Наука как призвание и профессия» по сути является его интеллектуальным завещанием, в котором он, описывая ситуацию в науке 1920-х гг., пытается осмыслить ее будущее. Причем оказалось, что его прогноз обладает весьма высокой предсказательной силой. Наука в течение всего ХХ века продолжала путь профессионализации, в результате превратилась в мощный социальный институт. И нам уже ясно видно, что «профессия» и «призвание» все сильнее расходятся. Сегодня мы могли бы Веберу задать вопрос: а что важнее для современной науки? Быть профессией или призванием? Казалось бы, очевидно, что Вебер жестко разводит эти две ипостаси науки, когда смотрит на историческую реальность, которая его окружает: «наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и …это положение сохранится и впредь» [Вебер 1990^б, 707]. И тем не менее, читая доклад Вебера, мы можем увидеть, что в качестве, так сказать регулятива, для него выступает наука как целостный культурно-исторический феномен, в котором призвание и профессия тесно переплетаются. Можно даже назвать подобное явление «профессиональным призванием», которое существует в современном научном сообществе и, конечно, его можно было встретить во времена Вебера.

Да, он с горечью констатирует как «неизбежную данность», но вовсе не как идеал, к которому нужно стремиться, что современная ему наука «есть профессия, осуществляемая как специальная дисциплина и служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе не милостивый дар провидцев и пророков, приносящий спасение и откровение, и не составная часть размышления мудрецов и философов о смысле мира» [Вебер 1990^б, 731]. Вывод этот он делает, опираясь на определенные методологические установки, которые сложились у него гораздо раньше, в 1900-е гг. в полемики с русским философом права Б. Кистяковским. На эту полемику уже обратил в свое время внимание известный российский социолог Ю.Н. Давыдов, посвятивший сопоставлению взглядов Вебера и Кистяковского основательную статью [Давыдов 2018]. Спор между ними развернулся по поводу проблемы исторической причинности в контексте осмысления неокантианской методологической программы, которая, по словам Давыдова, стала «революцией в области гуманитарных наук» [Давыдов 2018, 292]. И Кистяковский (еще в конце XIX века в диссертации [Kistiakowski 1899]), и чуть позже Вебер в статье «Критические исследования в области логики наук о культуре» [Вебер 1990^а] задавались вопросом о том, какую функцию выполняет категория «возможное» в науках о культуре?

Для Кистяковского очевидно, что причинная связь всегда основана на долженствовании, причина всегда простая и она порождает конкретное действие (это классическое понимание причинности). «Мы добиваемся осуществления наших идеалов не потому, что они возможны<em>, </em>– пишет Кистяковский, – а потому, что осуществлять их повелительно требует от нас и всех окружающих нас сознанный нами долг» [Кистяковский 1902, 393] Именно это положение Кистяковского Вебер подвергает критике. Он полагает, что причинность имеет сложную структуру, ученые в процессе объяснения какого-либо исторического явления или факта могут выбирать причину из множества «объективных возможностей». Давыдов иллюстрирует эту мысль Вебера: «Имеется в виду такое понимание причинно-следственной связи, при котором она предстает не как непрерывная, в чем и выражается ее необходимость, а как “прерывистая”, или, во всяком случае, доступная такому ее “прерыванию” – в каждой точке, где в необходимую связь причин и следствий вторгается человек со своей калькуляцией и отбором “возможностей”. Индивид, “формующий” то или другое звено причинно-следственной цепи, каждый раз как бы начинает новый ряд причин и следствий – ряд, в начале которого лежит уже не “необходимость”, а “возможность”, целое поле таких “возможностей”, одна из которых становится “действительностью” при его, этого индивида, активном участии» [Давыдов 2018, 315]. Иными словами, Вебер выходит за рамки классической трактовки причинности, когда пытается прояснить методологический смысл работы ученого в науках о культуре. Он отчетливо понимал, что в науках о культуре предмет должен быть осмысленным (вспомним его «понимающую социологию» с «осмысленным действием»), и старался избежать жесткого эмпиризма, с одной стороны, и «фантазирующего» конструирования, с другой.

Эту методологическую программу Вебер реализует в докладе 1918 г. Он пытался как социолог не только описать реальное положение дел в современной ему науке, но и выявить причины именно такого ее движения по пути профессионализации. Речь идет о том, как реализованное «возможное» (т.е. профессионализация) соотносится с «необходимостью» всеобщего (целостностью «профессии» и «призвания») в процессах, меняющих современную ему науку. В качестве необходимого всеобщего в разные времена для ученого выступали различные внешние регулятивы: «наука выступала как “путь к истинному бытию”, “путь к истинному искусству”, “путь к истинной природе”, “путь к истинному Богу”, “путь к истинному счастью”» [Вебер 1990^б, 718]. Он показывает, что в отличие от ученых прошлых эпох, которые пытались с помощью своих исследований объяснить смысл мироздания или смысл Божественного творения, наука начала ХХ века отказалась от таких поисков. А потому, обращаясь к студентам, Вебер говорит о необходимости внутреннего регулятива, т.е. о «последней мировоззренческой позиции» (которая может быть разной для каждого), о таких «последних внутренних следствиях», с помощью которых будущий ученый может «дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности» [Вебер 1990^б, 730]. Когда у человека есть свой внутренний регулятив и он его осознает, когда он понимает, ради чего он общается в науке, тогда этот внутренний регулятив становится и тем культурно-историческим моментом, который приводит к созданию единого поля разговора, в котором мысль понимается, а люди начинают общаться. У науки появляется культурно-исторический смысл [Пружинин 2014], а знание обретает достоинство [Пружинин и др. 2016]

Вебер рассуждает об этом так: «Заслуживает ли наука при таких условиях того, чтобы стать чьим-то “призванием”, и есть ли у нее самой какое-либо объективное ценное “призвание” -- это опять-таки ценностное утверждение, которое невозможно обсуждать в аудитории, ибо утвердительный ответ на данный вопрос является предпосылкой занятий в аудитории. Я лично решаю вопрос утвердительно уже моей собственной работой. И утвердительный ответ на него является также предпосылкой той точки зрения, разделяя которую – как это делает сейчас или по большей части притворяется, что делает, молодежь, – ненавидят интеллектуализм как злейшего дьявола. Ибо тут справедливы слова: “Дьявол стар – состарьтесь, чтобы понять его”. Данное возражение надо понимать не буквально, а в том смысле, что, желая покончить с этим дьяволом, надо не обращаться в бегство при виде его, как обычно предпочитают делать, а с начала до конца обозреть его пути, чтобы увидеть его силу и его границы» [Вебер 1990^б, 730–731]. «Обозреть его пути» это значит вернуться в историю, т.е. осмыслить те объективные возможности, которые в ней остались и могут стать необходимостью сегодня. Фактически, Вебер описывает положение современной ему науки как «возможное», а не как необходимое развитие научного знания и будущая наука, по логике мысли Вебера, может выбирать путь развития, а не следовать с необходимостью по пути прагматически ориентированной профессионализации. И это обстоятельство необходимо учитывать сегодня при актуализации идей Вебера.