На рубеже тысячелетий сформировалась достаточно мощная тенденция использования биомедицинских технологий за рамками их традиционного применения. Вначале пластическая хирургия из разновидности медицинской помощи превратилась в высокорентабельную индустрию эстетического улучшения человеческих тел. Чисто медицинские цели, к примеру, лечение пациентов с обезображивающими травмами лица и других частей тела, сохранились, но доминирующую роль приобрели такие новые для медицины нормативные представления, как красота и молодость. Произошло расширение идеи деятельного сочувствия и сострадания в оказании медицинской помощи, доминировавшей в традиционной медицине, идеей предоставления (продажи) услуг по содействию в самоулучшении и самосовершенствовании человека. Не менее характерным примером экспансии медицинских технологий за традиционные рамки является допинг в спорте, оказавшийся в последние годы в эпицентре международного политического конфликта.

В нейроэтике, возникшей на пересечении биоэтики и нейронауки, академический допинг и сходные с ним практики обычно обозначаются как биотехнологии когнитивного улучшения человека (Cognitive Enhancement, CE). Чем интересен этот феномен с философской точки зрения? Феномен CE выражает извечное стремление человека к власти через покорение природы. Специфика данного случая в том, что человеческий разум стремится покорить (получить возможности контроля и управления) природные основания собственной деятельности – деятельности мозга и через это покорение сделать себя более свободным, могущественным и успешным. Может ли человек, используя биостимуляторы, сделать себя умнее самого себя? Может ли стать свободней, превратив себя в объект биотехнологического воздействия и контроля? Не является ли эта свобода своеобразной маской, за которой прячутся анонимные аппараты биовласти и биополитики? Каким знанием располагает наука для обеспечения претензий на улучшения когнитивных способностей человека, и на какие знания опираются люди, использующие технологии CE? Справедливо ли использовать CE? Не нарушает ли такая практика правил честной конкуренции в образовании, науке, бизнесе, на производстве? Эти и подобные им вопросы с необходимостью возникают, требуя философского осмысления. Они принципиально ненаблюдаемы в «оптике» естественнонаучного исследования и поэтому не могут быть оставлены на откуп научного сообщества. Подобного рода аспекты подробно исследуются и обсуждаются в рамках нейроэтики.

В предлагаемой вниманию читателя статье мы затронем лишь наиболее принципиальные, так или иначе связанные с особенностями влияния технологий CE на понимание человеческой свободы, которая парадоксальным образом вписывается в молчаливо работающие аппараты биовласти и биополитики. Поэтому наша собственная позиция оказывается изначально удвоенной. С позиций внешних наблюдателей мы описываем и анализируем философские аспекты технологий CE. Вместе с тем мы дважды включены внутрь описываемой нами же ситуации. Во-первых, как философы, выполняя социально-критическую функцию, мы обеспечиваем функционирование «внешнего контура» технонауки, в который Б.Г. Юдин включал государственные и образовательные институты, бизнес-структуры, масс-медиа, общественные и политические организации, массы потребителей продуктов биомедициской инновационной деятельности [Юдин 2016^а]. Философ – не отстранённый наблюдатель, а соучастник технонаучного прогресса и в этом смысле соучастник реализации его достижений и продуцировании угроз [Тищенко, Юдин 2015]. Но он (философ), оставаясь человеком, на общих основаниях с другими людьми включен как странный субъект технологий CE, который реализует свою свободу, превращая себя в объект этих технологий, использующий те или иные традиционные или нетрадиционные средства улучшения работы сознания. Причём в отличие от классических аппаратов биовласти формирования человека в качестве субъекта и объекта, описанных М. Фуко и неофукианцами [Rabinow, Rose 2006], в нейрополитических аппаратах власть реализуется, минуя инстанцию истины. Как будет показано ниже, распространению технологий CE совершенно не препятствует единодушно отмечаемое критиками практическое отсутствие достоверной информации о полезном эффекте многих средств CE.

Что относится к технологиям CE?

Веками люди «…жевали, отваривали, выкуривали листья, корешки и плоды растений с тем, чтобы улучшить деятельность сознания. Сегодня поиск таких средств продолжается с тем только различием, что он ведется шаманами не в лесу, а в фармацевтических лабораториях» [Hall 2003, 54]. В принципе, спектр методов и технологий, обеспечивающих выраженный эффект когнитивного улучшения, достаточно широк. Люди издавна пьют чай или кофе, чтобы активизировать свои когнитивные функции. Занимаются спортом и отдыхают, преследуя те же цели. Хороший сон до сих пор является непревзойдённым средством улучшения когнитивных и иных функций человека. Древняя как мир педагогическая практика была и остается основной «технологией» развития человеческого интеллекта. Существуют также, хотя и значительно менее распространены, методы психологического вмешательства для улучшения интеллекта: техники гипноза и самогипноза, аутотренинга, медитаций и др.

Развитие технологий CE дополняет эти традиционные подходы и создает им серьезную конкуренцию благодаря сочетанному действию ряда факторов, среди которых важно отметить два – относительная доступность этих средств (особенно, маркетинг через Интернет) и отсутствие необходимости приложить серьезное собственное усилие для достижения желаемой цели. Принял таблетку и, как полагают потребители продуктов CE, улучшил свои когнитивные способности. Естественно, прилагать усердие в учёбе значительно труднее. Использование «умных лекарств» или «лекарств для ума» (smart drugs или smart pills) является самым распространенным и наиболее обсуждаемым примером технологий CE.

Помимо лекарств применяются различные виды неинвазивной (не нарушающей целостность кожных покровов) стимуляции мозга электрическими зарядами (технология особо популярная среди видеогеймеров), ультразвуком, магнитными импульсами и т.д. Оборудование для неинвазивной стимуляции можно приобрести в Интернете и использовать в домашних условиях. Вместе с тем, говоря о технологиях CЕ, мы будем, главным образом, иметь в виду применение фармацевтических средств у людей с когнитивными способностями, соответствующими среднестатистической норме. Иными словами, «умные лекарства» являются препаратами, которые принимаются не только для лечения конкретных заболеваний (шизофрении, синдрома гиперактивности и дефицита внимания, нарколепсии и др.), т.е. не только для уменьшения страданий, но и для "улучшения" когнитивных функций. Поэтому их нередко относят к области «косметической психофармакологии» [Kramer 1993].

Современные средства коммуникации меняют представления о времени и пространстве, преодолевая огромные расстояния за считанные секунды. Биотехнологии CE гармонично встраиваются в убыстряющийся темп жизни, совершая рискованную попытку преодолеть естественный и необходимо длительный путь личностного развития и роста, используя психостимулирующие средства. Попытка победить пространство и время с помощью физических и IT технологий оказалась достаточно успешной, стала каждодневным фактом в жизни современного человека. Но насколько применим этот подход к сознанию человека, его когнитивным функциям, развитие которых предполагает достаточно жесткую временную последовательность стадий формирования и роста? Представляется, что существенная неопределённость в отношении эффективности технологий CE непосредственно обусловлена онтологической разнородностью в функционировании техногенной цивилизации, рассматривающей человека в виде машины, чью работу можно исправить и относительно быстро улучшить за счёт внешнего воздействия.

От терапии к технологиям улучшения: прежде всего не навреди!

И неинвазивные технологии CE, и фармакологические CE создаются как терапевтические средства лечения различных патологических состояний. Прежде чем попасть в руки практикующего врача, лекарственные препараты проходят тщательную проверку. По результатам проверки соответствующие государственные органы разрешают или не разрешают их использование в клинической практике. Например, лекарства проходят многоступенчатые клинические испытания, требующие серьёзных материальных и временных затрат. С начала 70-х гг. прошлого века и длительность, и стоимость исследований, и время их продвижения на рынок возросли на порядок, достигая миллиардов долларов и десятилетия клинических испытаний. Отметим, что эти средства и сроки нужны для продвижения будущего лекарственного средства, предположительная эффективность которого уже в экспериментах на животных так или иначе обоснована. Время и средства тратятся на обеспечение гарантии их безопасного применения.

Вместе с тем в лабораторных исследованиях получены лишь самые предварительные данные. Но и они свидетельствуют о серьёзной гетерогенности эффектов технологий CE. «Эффекты могут присутствовать у одних испытуемых и отсутствовать у других, искажая данные об особенностях реакций в различных группах. Пол, возраст, генетические особенности, этническая принадлежность и даже психосоциальные факторы влияют на эффективность CE» [Sahakian, Morein-Zamir 2015, 357] Например, препарат толкапон, улучшающий при различных патологических состояниях память у пациентов, у здоровых лиц может вызывать как позитивный, так и негативный эффект, ухудшая или улучшая память в зависимости от генотипа испытуемого. Эффект также зависит от состояния памяти. У людей с плохой памятью эти средства могут её улучшать, в то время как на людей с хорошей памятью они фактически не действуют. Неслучайно практически во всех публикациях, посвященных нейроэтике CE, указывается на недостаточность знаний и необходимость широкомасштабных исследований для оценки их полезных эффектов и негативных последствий. Руководствуясь врачебным принципом «Прежде всего не навреди!», медицинское сообщество в настоящее время достаточно сдержанно относится к широкому, неконтролируемому использованию средств CE.

Конфликт надёжности и валидности.

На пути разума объективно исследовать свои когнитивные функции возникают трудности, которые уже давно обсуждаются в когнитивной психологии. Стремясь их оценить, исследователи сталкиваются с противоречием между надежностью знания и валидностью его измерений. Надежность характеризует воспроизводимость определенного метода регистрации и оценивания когнитивного феномена, а валидность – степень соответствия того, что измеряется, с определённым образом понимаемой реальностью сознания. В важном для нашей темы методологическом исследовании Дж. Салливан показано, что установка на надежность знания с необходимостью реализуется в обязательном для точных измерений упрощении понимания познавательных функций и поэтому в релевантности полученных результатов только относительно искусственных модельных ситуаций. В свою очередь, установка на получение валидных знаний, адекватных сложности реальных ситуаций, с необходимостью будет приводить к появлению ненадёжных, т.е. плохо воспроизводимых знаний. Например, надежный результат о позитивном или негативном эффекте средств CE, полученный в эксперименте, осуществляемом в тесной камере сканера магнитно-резонансной томографии на испытуемом, который выполняет задание формального теста, достаточно рискованно переносить на человека, который в реальной ситуации экзамена или деловой ситуации решает сложную многоаспектную задачу. Валидность полученных данных будет невысока [Sallivan 2015, 41–42]. С другой стороны, размещенный в интернете самоотчет студента, использовавшего то или иное средство CE перед экзаменом, можно рассматривать как знание достаточно валидное, поскольку вполне вписывается в контекст сложности реальной ситуации. Вместе с тем оно по стандартам объективных измерений и оценок когнитивных функций будет ненадежным. Его генерализация, перенос на другие случаи представляется весьма сомнительным.

Противоречие между надёжностью и валидностью указывает, помимо прочего, на фундаментальную философско-методологическую проблему. Дело в том, что, рассуждая о валидности в рамках той или иной локальной парадигмы психометрических исследований когнитивных функций, мы предполагаем вполне конкретную онтологию сознания и его соответствующую таксономию, т.е. классификацию и систематизацию функций. Если же мы учтём, что существует широкое разнообразие методов исследования и измерения когнитивных функций, т.е. широкий спектр локальных парадигм и соответствующих им онтологий, то с неизбежностью возникает общенаучная проблема их соизмеримости. Существует ли у них общее подлежащее типа когнитивных модулей сознания Дж. Фодора или функциональных систем П.К. Анохина? Или эссенциалистские представления о когнитивных функциях и их анатомических репрезентантах – это иллюзии? В таком случае прав номинализм. Мы просто используем похожие слова (некую бытовую таксономию сознания), не имеющие общего смысла. Иллюзия развеивается, как только мы зададим вопрос: «Что это такое?» Сразу обнаруживается, что общепринятого понимания когнитивных функций нет. Но тогда валидность будет касаться лишь теоретического конструкта, хорошо работающего только в хорошо контролируемых экспериментальных ситуациях. Соотношение этой многозначности с модельными объективными измерениями, которые операционально связаны с батареями экспериментальных тестов, предполагает достаточно рискованные аппроксимации.

Принципиальный конфликт между надёжностью и валидностью экспериментального самопознания разума вносит фундаментальную неопределённость в то знание, на которое мы можем положиться, утверждая свою когнитивную свободу. Причём эту неопределённость можно трактовать не как временное неудобство, с которым последующие исследования справятся окончательно, но как адекватное отображение сложности самого сознания. Используя неклассическую (в смысле В.С. Стёпина) интерпретацию, разумно утверждать, что результаты исследования когнитивных функций человека и эффектов влияния CE на них зависят от «измерительных приборов» и теоретических языков описания. Постоянно в результате научного прогресса расширяющееся многообразие «приборов» и «языков» в когнитивной психологии продуцирует множества экспериментально созданных «миров», в которых когнитивные функции приобретают различные надёжные описания. Однако, как уже было сказано выше, чем точнее и надёжнее описания, тем труднее их соотнести с многообразными условиями жизненного опыта, т.е. установить их валидность. Таким образом, фундаментальной неопределённости, с которой сталкивается познающий разум, пытаясь экспериментально познать самого себя и воздействовать на самого себя в плане улучшения своих функций, соответствует столь же фундаментальный риск, коренящийся в основе когнитивной свободы человека.

Понимание сложности экспериментальных исследований когнитивных функций не означает нигилистического отрицания нейронаучных знаний, в том числе знаний об эффектах CE. Следует согласиться с Дж. Салливан, что «... неопределённость не означает, что исследователи ничего не узнают о “реальном мире”, когда они используют функциональную МРТ. Скорее, это значит, что нам нужно думать осторожно, какие именно утверждения и в какой степени подтверждаются полученными фактами» [Sallivan 2015, 42].

Когнитивная свобода и автономия.

Возникает интересная с философской точки зрения ситуация – идея свободы переносится из социальной реальности в реальность мозговых процессов. Точнее говоря, сама социальная реальность, как бы следуя предначертаниям Б. Латура, расширяется, начиная включать в себя таких «акторов», как «мозговые химические процессы» и «ментальные состояния». Человек аутентично самореализуется в действиях, которые он оценивает как проявления своей свободы. Поэтому, критически осмысляя эти проявления, мы можем высказать ряд содержательных суждений о современном человеке как исторически особенном типаже. В этом смысле пространство свободы современного человека резко расширилось, захватив реальности нейрофизиологических, биохимических и молекулярно-биологических процессов и состояний.

Несмотря на недостаток достоверных знаний, сфера распространения технологий CE постоянно расширяется. Поэтому критики, естественно, заключают, что центральную роль в принятии решения о применении или неприменении средств CE играет не обладание информацией, а условия на рабочем месте, непрямое социальное давление и желание соответствовать социальным ожиданиям.

Социальное давление, которое подталкивает к использованию средств СE, в сочетании с прохладным отношением медицинского сообщества к практикам применения психоактивных средств здоровыми людьми, создаёт условия для поиска потенциальными потребителями обходных путей реализации своих желаний. Одним из таких путей оказывается медикализация своего состояния, а также состояния своего ребёнка, когнитивные способности которого необходимо, с точки зрения родителей или учителей, улучшить. Вместо того, чтобы ждать результатов исследования эффективности действия тех или иных средств на нормальных индивидуумов, достаточно (в интересующем отношении) сместить границу между нормальным и патологическим, объявив ранее нормальные психологические или социальные проблемы, решавшиеся педагогами или психологами, патологическими и передавая тем самым их в распоряжение врачей. Подобного рода социальный манёвр осуществляется в формах медикализации.

Медикализация – это сложный и неоднозначный процесс. Первоначально в социологии медицины он трактовался как необоснованная экспансия врачебной власти на феномены, которые ранее рассматривались как вполне нормальные человеческие различия. Поэтому критически настроенные социологи и врачи (прежде всего некоторые психиатры) предлагали практики сопротивления репрессивным аппаратам медикализованной власти. Достаточно вспомнить идеи М. Фуко и антипсихиатров. В современной ситуации медикализация обнаруживает свою неоднозначность, предлагая выгоды не только «властолюбивым» врачам, но и пациентам, которые из пассивных социальных агентов стали активными, а также такому всемогущему социальному агенту, как фармацевтические компании. Особо рельефно проблемы медикализации как замаскированной технологии CE проступают в связи с ширящимся в США и ряде других стран применением препаратов на базе метилфенидата (риталин, концерта и др.) для «лечения» невнимательных, «моторных» детей. В нашей стране использование этих препаратов, относимых к наркотической группе, запрещено, но российский интернет заполнен весьма агрессивной рекламой медицинского туризма – поездок главным образом в Израиль для лечения детей этими запрещенными у нас средствами.

Синдром дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ) как пример медикализации CE.

Расплывчатость диагностических признаков создаёт благоприятную среду для гипердиагностики и медикализации практик CE. Эта неопределённость дополняется неопределённостью терапевтического эффекта препаратов. Группа авторитетных экспертов в области доказательной медицины, отметив положительное влияние препарата на некоторых пациентов с СДВГ, делают вместе с тем следующий вывод: «В настоящее время качество доступных доказательств таково, что мы не можем утверждать с уверенностью, что приём метилфенидата улучшит качество жизни детей и взрослых с СДВГ» [Storebo et al. 2015]. При этом они также настаивают на необходимости новых, хорошо спланированных исследований, включающих учёт отдалённых последствий длительного приёма этого лекарственного средства.

Неопределённость и спорность, связанные с СДВГ, создают ситуацию, напоминающую прожективный тест Роршаха. В изображении раздавленной чернильной капли каждый человек видит нечто, соответствующее своим внутренним установкам, страхам, желаниям, ожиданиям и т.д. Так и в данном случае. Нетрудно заметить, что в ситуации неопределённости тенденция к медикализации состояний путём расширенного применения нейростимуляторов возникает не случайно. Метилфенидат легально нельзя купить без рецепта врача, который тот может выдать только после постановки соответствующего диагноза. Поэтому те, кто хочет использовать его в качестве средства CE, вполне могут представить в преувеличенной форме имеющиеся практически у каждого переутомлённого студента или бизнесмена-работоголика проблемы с концентрацией внимания и усидчивостью для получения диагноза. По мнению некоторых экспертов, применение метилфенидата не по назначению (в результате гипердиагностики) превышает по распространённости его клинически обоснованное применение [Swanson et al. 2013, 314].

В рамках описания существующего поля практик медикализации СДВГ можно без труда обнаружить «центральный», или «системообразующий», элемент. И врачи, и педагоги уже давно описывали нарушения внимания и гиперактивность у детей, стремились оказывать им свою посильную помощь. В диагностических мануалах психических заболеваний этот синдром с неясной (до сих пор) этиологией и патогенезом появляется в 60-х гг. прошлого века, касаясь достаточно небольшого контингента гиперактивных детей, практически одновременно с началом лечения их риталином. В 90-х гг. происходит синхронный взрыв в производстве препарата, росте доходов фармацевтических компаний, диагностике и лечении этим препаратом детей, а потом и взрослых с диагнозом СДВГ.

В нашем случае центром подобного рода окружностей может служить метилфенидат в обличье продающихся на рынке препаратов (риталин, концерта и др.). Латуровская методология предполагает равноправие всех акторов вне зависимости от их «природы» [Латур 2015, 114]. Метилфенидат как системообразующий актор сплетает вокруг себя сеть социальных отношений, вовлекая других акторов благодаря обнаружению общего интереса в случайных различиях их частных, трудно сопоставимых интересов.

Учителя также освобождаются от ответственности за профессиональную неспособность призвать расшалившегося школьника к порядку, привлечь его внимание интересной задачей и т.д. Риталин замещает в их сознании место, которое должен занимать педагогический талант и опыт. Безусловно, выгодна передиагностика синдрома и врачам, и фармацевтическим компаниям. Ведь каждый новый диагноз создает нового покупателя их профессиональных, хорошо оплачиваемых продуктов и услуг. Немаловажную роль играет экономический общегосударственный интерес: затраты на создание среды, ориентированной на ребенка с особенностями развития, несомненно, больше, чем затраты на лекарства для ребенка, более или менее адаптирующие его к любой среде. В таком случае очевидной становится заинтересованность в трансформации проблемы ответственности государства за создание благоприятных условий для раскрытия личности ребенка в проблему медикаментозную. Развитие нейрофармакологии, спроецированное на онтогенез ребенка, можно рассматривать как один из примеров создания медицинской технологии с интегрированной политической функцией.

При этом следует отметить, что эти интересы формируются не случайно. Фирма-производитель риталина для продвижения своего продукта развернула беспрецедентную рекламную и информационную кампанию в СМИ. Причём горячая дискуссия о вреде и пользе препарата нисколько не мешает реализации коммерчески успешного проекта, а скорее способствует, поддерживая общественное внимание к нему. Особую роль при этом играют «пациентские конференции», финансируемые фармкомпаниями, на которых школьных учителей и родителей учат распознавать признаки синдрома и, соответственно, направлять ребёнка к врачу. Здесь прямая аналогия с деятельностью пастеровской лаборатории, устраивавшей демонстрации на фермах, обучавшей представителей общественности распознавать угрозу для скота, выражать её на языке микробиологии и, соответственно, полагаться на микробиологов и их средства для борьбы с опасными заболеваниями.

Нужно, конечно, иметь в виду, что речь не идет о злом умысле фармацевтических компаний или врачей, активно формирующих у населения завышенную потребность в лекарственном средстве и, следовательно, зависимость от него. Ими движет объективная логика товарного производства и жесткие условия конкурентной борьбы за экономическое выживание. Причём потребитель их продуктов отнюдь не жертва, а заинтересованный «покупатель», который также остаётся в выигрыше от медикализации, реализуя себя в качестве субъекта, выбирающего товары и услуги.

Субъекты, конечно же, свободны решать, что для них хорошо, а что плохо. Но то, как люди понимают себя в качестве субъектов, ресурсы и цели этого выбора в определённом смысле предопределены, и, совершая по видимости свободное действие, человек встраивает себя именно в качестве субъекта в молчаливо работающие аппараты биовласти и биополитики. «Антропологической моделью для биополитики выступает рациональный, максимизирующий собственную полезность индивид. Он нацелен на умножение собственного блага и, в пределе, на умножение собственной жизни; в конкурентном взаимодействии с другими такими же индивидами он развивает производительные силы и увеличивает национальное богатство» [Юдин 2016^б, 125–126]. Технологии CE выступают для такого индивида в качестве желанных средств максимизации себя, своей жизнедеятельности, как факторы, обеспечивающие конкурентные преимущества перед другими. Ключевое значение здесь имеет то обстоятельство, что биополитически формирующийся активный субъект – активный потребитель, который оперирует в потоке других таких же потребителей, максимизирующих себя и предлагающих услуги по увеличению жизни (самомаксимизации).

Если субъект классической эпохи самореализовывался через познание истины, дающей власть, то субъект как потребитель реализует свою субъектность в актах выбора того, что так или иначе выложено перед ним на полку, в том числе препараты и «знания» [Тищенко 2016]. Общество потребления плодит мистику. Миллионы бизнесменов, студентов, научных сотрудников попросту потребляют знаки. Они конструируют себя в качестве активных субъектов не за счет опосредованного истинным знанием действия на биологически активные субстанции, а за счет потребления знаков власти над телом, которые несут с собой средства CE. Если аппараты классической биовласти основывались на претензиях обладания истиной, то аппараты биовласти общества потребления основываются на аттрактивности товарных знаков, чья значимость поддерживается как рекламой, обращающейся непосредственно к потребителю товаров CE, так и чисто мифологическими конструктами современного обыденного сознания, мифологией школьных, студенческих, спортивных и иных сообществ. Человек реализует себя в качестве субъекта в деятельности потребления, которая представляет собой «систематическое манипулирование знаками» [Бодрийяр 1995, 164].

Заключение.